могилы, трупы и прячущееся в лесу злище.
— Ага, — буркнул я, нашаривая под кроватью кеды. — Чичерина уже пришла, да?
— Ждет у крыльца, — прошептала вожатая.
Я поднялся и поплелся к выходу. Душераздирающе зевая и потягиваясь. Ничего уже не болело, и даже предстоящая пробежка с позорищем на брусьях и турнике не вызывала никаких отрицательных эмоций. Наоборот даже. Что-то начинало получаться, кое-какие крохотные результаты своих героических усилий я уже начал ощущать…
— Ребята, а вы не будете против, если я к вам присоединюсь? — спросила вдруг вожатая, когда я вышел на крыльцо.
— Ну… — замялась Цицерона. — Мы же не спортсмены, Елена Евгеньевна…
— Нет-нет, если у вас свидания так проходят, то я не буду вам мешать, конечно! — заволновалась вожатая.
— Да нет же! — хором ответили мы.
— Мы просто бегаем и тренируемся, — сказал я. Блин, как-то неудобно прямо. Вроде бы, и отказать неудобно, а соглашаться… Я посмотрел на Цицерону. Она опустила глаза и ковыряла хвою носком кеда.
— Ребят, все нормально, — примирительно сказала Елена Евгеньевна. — Просто мне кажется, что я совсем неспортивная, и тренироваться, когда все видят, стесняюсь. А вы так хорошо придумали, вот я и захотела… тоже.
— Стадион же общий, Елена Евгеньевна, — сказал я и пожал плечами.
— Я не против, — быстро сказала Цицерона, поднимая глаза. — Простите, Елена Евгеньевна. Давайте уже пойдем?
Мы потопали к стадиону. Прогулка по спящему утреннему лагерю под безудержный щебет пичужек за эти дни стал уже практически привычным приятным ритуалом. Я смотрел на косые лучи солнца, золотящие зеленые листья и опавшую прошлогоднюю хвою на тропинках. Провел рукой по постаменту статуи гордого пионера-горниста. Крутанул карусель-вертушку, отозвавшуюся привычным уже скрипом.
— Кирилл, а что у вас все-таки произошло с газетой? — спросила Елена Евгеньевна.
— А, — я махнул рукой. — Ничего. Наверное, Бодя обиделся, что его в редакцию не позвали.
— И что ты будешь дальше делать? — осторожно спросила она.
— Я? Ничего? — хмыкнул я. — Нормальная же газета, пусть делает и дальше…
— А ты не думаешь, что такая безынициативность — это не очень хорошо? — вожатая склонила голову.
— А что, нужно устроить в отряде еще одну разборку вроде вчерашней? — я усмехнулся. И мне тут же стало стыдно, потому что лицо вожатой стало вдруг замкнутым и отрешенным. — Простите, Елена Евгеньевна. По-дурацки как-то сказал. Просто не хочу раздувать бессмысленный конфликт.
— Я вчера после отбоя разговаривала с Мариной Климовной, — сказала вожатая. — Она показала мне вашу газету.
— Скажите честно, вы пошли с нами, чтобы со мной это обсудить? — я остановился и посмотрел на вожатую.
— Нет, конечно, — сказала она. — Просто к слову пришлось…
Я посмотрел на Цицерону. Она с независимым видом смотрела вперед. И ее лицо выражало собой фразу «я же говорила!»
— Тогда давайте уже заниматься, — я подмигнул. — Поговорим как-нибудь потом, ладно?
Четыре круга бега дались мне сегодня уже почти легко. Я, конечно, взмок, но в боку больше не кололо так яростно, как в первый раз. Да и ноги больше не норовили споткнуться об каждый резиновый коврик под ногами. На четвертом круге я даже ускорился и подумал, что можно увеличить дистанцию, но решил не рисковать. Кто его знает, этот организм Кирилла, вдруг ему вредно перенапрягаться?
И выход на брусьях у меня начал получаться гладко. До гимнастов далеко, конечно, но уже хоть что-то.
Краем глаза я следил за вожатой. Она тоже бегала и делала всякие упражнения, но лицо ее было напряженным. Похоже, ей больше хотелось поговорить, чем позаниматься. И возможно даже не про эту дурацкую газету вовсе, а так, вообще. Расслабиться, пожаловаться на жизнь, просто поболтать. Н-да, ее можно понять. Напарник-воспитатель ведет себя как кусок говна, постоянно где-то пропадает, бухает напропалую с физруком, а отряд ей в этот раз достался сильно хуже предыдущего. С какими-то интригами, возней подковерной, да и особых талантов не завезли. А успехов требуют именно с нее. И стыдят, наверняка, на вожатских сборищах, что она такая тряпка, что не может всех вдохновить и организовать.
Я подошел к Цицероне.
— Ань, — прошептал я. — Кажется у нашей Елены Евгеньевны какие-то проблемы. Может, окажем человеку моральную поддержку, ты не против?
— У вас вчера что-то случилось в отряде? — шепотом же спросила Цицерона.
— Ага, все переругались и не помирились, — хмыкнул я.
— Классика, — усмехнулась Цицерона. — У нас есть москвичи в отряде, так что я очень хорошо это понимаю.
— Елена Евгеньевна, — позвал я. — Идите к нам, давайте отдохнем!
Вожатая прервала свои приседания, стерла со лба пот ладошкой и подошла к нам.
— Вы такая грустная, у вас что-то случилось? — спросила Цицерона.
Вожатая облокотилась на столб брусьев. Посмотрела сначала на меня, потом на Цицерону.
— Вы что, думаете, что я сейчас буду вам жаловаться? — спросила она не то с вызовом, не то с поддельной строгостью.
— А кому же вам еще пожаловаться? — я пожал плечами. — Артур Георгиевич где-то опять загулял, у других вожатых есть свои проблемы. А мы… Ну, согласитесь, не самый худший вариант, а?
— Жаловаться плохо, — вожатая вздохнула и села прямо на землю.
— Мы никому не расскажем, Елена Евгеньевна, — сказала Цицерона и понимающе улыбнулась. Умная девочка, она мне сразу понравилась. Еще с момента нашего знакомства.
— Я думала, что вторая смена будет легче, — грустно сказала вожатая. — Но получается почему-то только хуже. У Сережи… Ну, в смысле, Сергея Сергей Петровича опыта особого не было, но он хотя бы старался. А Артур Георгиевич… Его никогда нет на месте. Я просто не знаю, что теперь делать. Если наш отряд не выступит, мне объявят выговор. Газета… Ой, ладно, газета тут вообще ни при чем… Как-то все вместе навалилось, теперь просто из рук все валится, кажется, что не получается вообще ничего… А еще эти записки непонятно от кого…
— Какие записки? — спросил я.
— Кто-то под дверь подсовывает, — Елена Евгеньевна крепко зажмурилась, будто пыталась не заплакать. — Гадости всякие пишет. Ой, нет-нет. Если буду продолжать жаловаться, то вообще расклеюсь и расплачусь.
— Вообще-то записки с гадостями — это не совсем жалоба, — серьезно сказал я. —
