попустительством или даже призывом к дезинтеграции. Мало кто из публицистов и политиков тогда обратил внимание, что в сравнении пределов суверенитета с ограниченным желудком были отражены естественные ограничения негативных последствий республиканского суверенитета, которые в значительной мере сводили подобные Декларации к сугубо символическим функциям. Я сформулировал совокупность таких ограничений в 1995 году, анализируя последствия договора о разграничении предметов ведения и полномочий между федеральным центром и Татарстаном от 15 февраля 1994 года[470].
Прежде всего, география республики, расположенной в центре России, и ее наполовину русское население делали маловероятной безграничную суверенизацию. И надо иметь в виду структуру экономики, при которой к моменту принятия Декларации о суверенитете более половины всего промышленного производства республики приходилось на долю ВПК, полностью зависимую от финансирования и поставок, регулируемых федеральным центром в лице Минобороны, а конверсия этого производства растянулась в России почти на десятилетие[471]. Политические оппоненты Ельцина не раз говорили, что Декларация о суверенитете, а затем и двусторонний договор федеральной власти с Татарстаном позволят республике разбазаривать общероссийские ресурсы, бесконтрольно вывозить свою нефть за рубеж. Но в 1991 году объем продажи татарской нефти не вырос, а в 1994–1995‐м, после подписания указанного договора, он даже был ниже, чем до подписания, в силу технических ограничений ее прокачки через единую нефтепроводную систему[472]. Уже в Декларации о суверенитете и особенно в Конституции Татарстана республика была определена как субъект международного права. Сколько критики раздавалось по этому поводу, но вскоре оказалось, что и эта статья больше символическая, чем экономическая и политическая, — зарубежные инвесторы не готовы были вкладывать в Татарстан существенные средства без гарантий Москвы.
Пример Татарстана доказывает, что «переварить избыток суверенитета» было трудно даже крупной поволжской республике с хорошо сбалансированным хозяйственным комплексом, а у большинства других субъектов Федерации экономические и политические «желудки» были еще уже. Например, Якутия в сентябре 1990 года приняла Декларацию о суверенитете, стала называться Республика Саха (Якутия) и утвердила ряд законодательных актов, казалось бы закреплявших ее международную правосубъектность.
В 1991 году вышел закон «О государственном статусе Якутской-Саха Советской Социалистической Республики», который предусматривал право на гражданство республики, на создание собственной правовой системы, а также на самостоятельное определение отношений республики с Россией, СССР и иностранными государствами[473].
Вся промышленность на территории Саха, включая алмазодобычу, определялась как собственность республики. Но деньги печатались в Москве, а в 1990‐х годах их в республике не хватало настолько, что вместо денежных купюр в качестве платежного средства приходилось использовать местные товарные талоны (от 250 до 500 рублей), которые в соседних с республикой областях считались просто бумагой и вскоре так же стали цениться и в самой суверенной Саха-республике. Уже к 1992 году элита республики осознала, сколь немного суверенитета в реальности она может «проглотить», и одной из первых согласилась на передачу федеральному центру части своих государственных полномочий. Политически влиятельного этнонационального сепаратизма в этой республике никогда не было, несмотря на раннее появление здесь национальных движений. Такой сепаратизм был невозможен хотя бы в силу этнического состава населения республики, в которой якуты (саха) в 1990 году были меньшинством (33,3 % — по переписи 1989 года), а русские — большинством (50,3 %). Вместе с русскоязычными украинцами и белорусами они тогда составляли две трети населения Якутии и около 90 % занятых в промышленности по добыче и переработке алмазов и золота.
География, демография и этнография реально ограничивают произвол в декларировании государственного суверенитета. Не случайно союзными стали только те республики, у которых были границы с иностранными государствами, а титульная нация составляла большинство населения на момент провозглашения союзного статуса. Погоня за таким статусом большинства российских автономий была изначально нереалистична, об этом еще в 1990 году заявляли некоторые члены либеральной Межрегиональной депутатской группы из Балтийских республик. Например, эстонский депутат, академик В. Пальм не без оснований выражал уверенность, что реальный суверенитет возможен только для 15 союзных республик[474]. Внутри Российской Федерации единая финансовая и транспортная системы, ее магистральные трубопроводы и, разумеется, силовые структуры оставались мощными рычагами влияния российского руководства на регионы, поэтому представление о том, что Ельцин своим выступлением в августе 1990 года положил начало «развалу России», — это не более чем миф, и в большинстве случаев намеренный. В 1991 году федеральный центр и Республика Татарстан создали официальные делегации для переговоров о характере взаимоотношений между республикой и Федерацией. Так впервые апробировалась новая модель взаимоотношений федерального центра с российскими республиками, в основе которой лежали договорные отношения, основанные на стратегии «взаимоприемлемых уступок». Такая стратегия действовала до середины 1990‐х годов.
Договорные отношения в период политической турбулентности (1992–1994)
Кризис идентичности и этнополитические конфликты
Уже в 1990 году, после принятий Деклараций о суверенитете, республики перестали быть автономными, но, после того как в августе 1991‐го Союз фактически перестал существовать, они не стали и союзными. В условиях развивавшегося кризиса идентичности некоторые автономные области в 1990–1992 годах потребовали себе статус республик, их примеру последовали этнические территории, вовсе не имевшие какого-либо особого административного статуса (например, ареалы расселения многочисленных народов Дагестана). В это время обозначились многочисленные политико-правовые конфликты, сторонами которых выступали: 1) национальные элиты, сумевшие сплотить на их защиту широкие массы людей определенной этнической принадлежности, — с одной стороны; 2) власти РСФСР разного уровня, опиравшиеся на действовавшее к тому времени законодательство, — с другой.
В эти же годы края и области РСФСР с преимущественно русским населением все больше выражали недовольство своим статусом. В отличие от республик, края и области не имели документов, доказывающих их политическую правосубъектность. Неким паллиативом такой субъектности на короткое время стала погоня регионов за правом создания на своей территории «свободных экономических зон» (СЭЗ). В декабре 1989 года правительством СССР было принято постановление о создании СЭЗ, и к началу 1991‐го в Госплан СССР поступило 150 заявок на них от администраций российских областей, районов и городов, которые захотели обзавестись таким статусом[475].
К концу 1992 года во всей политической реальности встал вопрос о том, что собой представляет Российская Федерация как государственно-политическая система. И на этот вопрос у российских интеллектуалов не было не только единого готового ответа, но даже и общего подхода к его решению.
1. В кругах общественных деятелей державно-патриотического направления преобладали идеи унитаризма. С ними солидаризировались многие русские писатели. Например, А. И. Солженицын со свойственной ему категоричностью настаивал: «Ни конфедерации, ни федерации нам не нужно!»[476]
Среди лидеров российского демократического движения выделялись по крайней мере три подхода.
2. Г. Х. Попов в 1989 году считал, что «для того, чтобы Россия смогла осуществить свои преобразования, ей нужно
