распознать свою идентичность, но и считал гомосексуальность извращением.
Если Исаак видел привлекательную одноклассницу и чувствовал возбуждение, то мог тут же подумать, что на самом деле его привлекает парень, сидящий рядом с девушкой. Если Исаак видел привлекательного парня в спортзале, то мог начать прислушиваться к своим телесным ощущениям, выискивая малейшие намеки на сексуальное возбуждение. Не было ли характерного покалывания, как при начале эрекции? Направляя все внимание на гениталии, нетрудно сделать эту область чувствительной и начать что-то ощущать. Но Исаак не понимал, можно считать это что-то признаком сексуального влечения или нет.
В течение нескольких лет Исаак страдал депрессией. Он приходил домой и ложился в постель, обдумывая возможность самоубийства. В голове у него крутились ужасные сценарии, сводившиеся к тому, что друзья узнают правду и ославят его как гомика, который боится совершить каминг-аут. Поворотный момент наступил, когда выяснилось, что двое друзей Исаака – геи. Ему сразу стало не так уж важно, будут его дразнить или нет. Исаак считает, что мучительные раздумья, гей он или нет, прекратились именно потому, что он перестал видеть в гомосексуальности «худшее».
Однако история Исаака дает нам представление о том, насколько легко можно сменить один объект тревоги на другой. Перед человеком с сильным неприятием риска очень скоро начинает маячить следующая катастрофа. Иногда это катастрофа, о какой человек и помыслить не мог.
Через некоторое время Исаак начал задумываться о другом «худшем»: о скотоложстве. Сколько он себя помнил, он любил животных, и его тошнило от одной только мысли, что кто-то может изнасиловать невинное существо. Или?..
Вскоре это уже закрадывалось в голову Исааку при виде любой кошки или собаки. Какого-нибудь виляющего хвоста было достаточно, чтобы он начал прислушиваться к себе в попытке нейтрализовать зоофильские мысли. А вдруг это животное вызывает у него влечение? Исаак заставлял себя смотреть на собачий анус и пытался вообразить половой акт. Испытал он влечение или нет? Но стоило Исааку задуматься об этом, как влечение, конечно же, обнаруживалось! «С чего бы, – спрашивал он себя, – собака или кошка вызывают у меня мысли об их половых органах и о сексе с животными? Ответ может быть один: секс с собакой или кошкой – это то, чего я хочу на самом деле»[361].
Навязчивые мысли на темы, связанные с сексом и насилием, сегодня являются самым распространенным видом обсессии – более распространенным, чем постоянное мытье рук. Несколько общих опросов более или менее однозначно показали, что те или иные навязчивые мысли иногда возникают почти у всех (точнее, у 94 процентов опрошенных). Не обязательно зоофильские, но на тему, которую респондент воспринимает как отвратительную, пугающую, вызывающую тревогу. Таким образом, обсессия не вырастает из мысли самой по себе; проблема возникает, когда человек хочет избавиться от таких мыслей[362].
Одно из наиболее ярких изображений этой проблемы можно найти в книге Роуз Бретешер «Чистота», название которой отсылает к компульсивному синдрому чистоты, сопровождающемуся навязчивыми ритуалами. В первый раз «образ мелькнул», когда Бретешер была четырнадцатилетней девочкой. И все же мысль запала ей в голову.
«Я беззвучно произнесла слово в темноте и шлепнула себя по губам: „А вдруг я педо…“»[363]
Внешне Бретешер удавалось жить нормальной подростковой жизнью, сосредоточенной на развлечениях и знакомствах с парнями, но ее десять лет с утра до ночи мучил вопрос: «Я педофилка? Педофилка? Педофилка?» Через некоторое время Бретешер начала бояться, что в детстве она, возможно, совершила насилие; воспоминание о нем она вытеснила, но пыталась разобраться в ситуации во время учиненных самой себе допросов:
А вдруг я в детстве совершила какие-то педофильские действия?
А вдруг они могут повториться?
А вдруг те дети вспомнят о моем преступлении и расскажут все полиции?
А вдруг меня изолируют от семьи, посадят в тюрьму?
А вдруг мою фотографию напечатают в газете?
Как я могла сотворить такое?
…
Нет.
Нет.
Нет.
Противно.
Лучше умереть.
Никогда бы не смогла.
Никогда не смогу.
Никогда[364].
Однако в допросе заключено и двойное наказание: мысль следующего метаплана сама обвиняет себя в том, что слишком занята этими размышлениями:
Нравятся ли мне эти мысли?
Нет.
Нет.
Нет.
Так почему же я не могу выбросить их из головы?
Что они означают?
Что-то же они должны значить[365].
Бретешер сосредоточенно размышляет о психоаналитической формулировке вопросов и о том, как она отождествляет себя с мыслями: «Я всегда полагала, что мои мысли исходят из какой-то глубокой, бессознательной части меня, что они выражают некое подавленное фрейдистское желание, которое пытается выйти на поверхность. Я всегда полагала, что я – это мои мысли»[366].
Однако сексуальность как современная территория риска не может объясняться только по Фрейду. Социологи давно уже исследуют, как она проявляется в нашей личности. Открыть в себе сексуальное желание – не то же, что обнаружить у себя новые музыкальные вкусы. Участие в сексуальных практиках имеет больше смысла, чем занятие новым видом спорта. Сексуальность требует всей нашей сути, ее притязания простираются до самого ядра личности. Каждый из нас так или иначе чувствует необходимость основательно разобраться со своей сексуальностью и признать ее[367].
Сексуальность контролируется общественными установками, и это не новость. Даже в самых толерантных культурах присутствует определенная форма социального регулирования. Нового здесь то, что это регулирование в значительной степени осуществляется через «я».
В доиндустриальной Европе существовал строгий запрет на сексуальные практики, считавшиеся греховными. Но грех есть и останется скорее действием человека, чем его состоянием. С появлением идей о разных видах «сексуальности» (понятие, которое в его современном значении впервые появилось в английском и шведском языках в конце XIX века) происходит сдвиг. Этот сдвиг можно проследить до рубежа XIX – XX веков, когда появилась сексология.
«Наука о сексуальности» возникла под влиянием растущего желания государства управлять рисками наследственности, проституции и заболеваний, передающихся половым путем. Новая наука быстро вытеснила разные грехи, по-медицински заменив их физическими и психическими расстройствами (в числе первых оказались фетишизм, садомазохизм, некрофилия, зоофилия); с некоторых впоследствии сняли клеймо патологии. Британский социолог Джеффри Уикс подводит итог развитию этой науки так: «Сексология одновременно создала и исследовала новый материк знаний, благодаря чему слово „сексуальность“ наполнилось новым смыслом»[368].
В своем анализе западной сексуальности Мишель Фуко отмечает, что ни одно общество никогда не создавало так много сексуальных категорий за столь короткое время. После появления сексологии сексуальность перестали вытеснять: «О нем [о сексе], может статься, мы говорим больше, чем о чем бы то ни было другом», –
