— Все рассказал, дочка… так рассказал, что я бы этим гадам… — он сжал кулак, но тут же прижал его к груди и снова заплакал, да так тяжело, что я не знала, что делать.
Своя боль будто растворилась, я боялась за отца. Сама натворила дел, не нужно было ехать в это турбюро, чтоб его взорвало! Нашла телефон отца и набрала номер, но он не дал вызвать врача:
— Не надо, Валюша, я там раньше сдохну… — потянул меня за руку на колени и прижал к себе, как в детстве. — Ты, главное, забыть попробуй, дочка, не сразу, но легче станет…
— Пап, ты лучше о себе подумай. Все кончилось, я не хотела, чтобы ты знал… — В душе закипала ярость на Эда — не мог придумать что-нибудь?! Обязательно надо было язык распускать?! Хотелось убить его первым! — Я там встретила хорошего человека. Мерзавец он, конечно, но если бы не он… Хочешь, я расскажу о нем?
— Хочу, конечно, хочу, милая.
— Ну, слушай…
* * *
Юлька сбежала вниз по деревянным ступенькам, громко топая голыми пятками. Мы с отцом сидели за столом с кружками остывшего чая, к которому оба так и не притронулись. Я знала темперамент сестренки, поспешно встала, чтобы она не смела на своем пути стол, и едва устояла на ногах, когда этот почти тринадцатилетний подросток оказался в моих руках, душа за шею и крепко обвивая бедра ногами. А от ее радостного визга еще долго звенело в ушах.
— Ва-аля-я-а-а! — тискала меня в объятиях, снова заставляя почувствовать себя ее мамой, а не старшей сестрой. — Наконец-то ты приехала!
Я через ее плечо вопросительно посмотрела на отца, и он отрицательно покачал головой — Юлька ничего не знала. Я вздохнула с облегчением.
— Я больше не уеду… — успела только сказать, как этот неугомонный подросток уже таращился на меня широко распахнутыми глазищами и вопрошал:
— почему? Там плохо было? Тебе не понравилось?!
Я покачала головой, точно повторяя жест отца:
— Мне там без вас совсем плохо было, больше не поеду. Не хочу такую работу. Я лучше буду в школе здешней английский преподавать. — Кажется, в этот момент страшное пустое «И», наконец, обрело хоть какие-то перспективы.
Юлька радостно завизжала, снова заставляя нас с папой затыкать уши, запрыгала и понеслась, пританцовывая, наверх переодеваться.
— Валюша, в столе у тебя письмо из Турции. Наверное, от того, о ком ты рассказывала.
Улыбка сползла с моего лица. Зачем Энверу писать мне? Холодок прошелся по коже. Я поспешила в свою комнату, резко выдвинула ящик письменного стола и увидела сверху обычный конверт. Прочитала отправителя и рухнула почти мимо кресла, больно ударив бедро о подлокотник.
Трясущимися руками достала послание и распечатала, еще минуту собираясь со смелостью открыть его. Почему-то ждала неприятных строк.
Но в руки выпала банковская карта и сложенный вдвое лист…
«…этого мало, но сколько бы ни было — не искупит мою вину и не расскажет о величине моих чувств к тебе. Люблю тебя, моя предсказуемая русская девочка» — дочитала последние строки, хлюпая носом.
Но снова волю чувствам дать не получилось — папа постучался в комнату и принес мне вызов в кабинет следователя на Лубянку в Москве. Похоже, даже если я захочу забыть, мне еще долго не позволят сделать это…
* * *
Отвезти меня в город я попросила Эдуарда. Было плевать, что ему придется пилить на машине за мной больше ста двадцати километров от Москвы, потом назад, и повторить трюк, чтобы вернуть меня обратно. Гонять отца туда-сюда я категорически отказалась, хотя он настаивал. Во-первых, ему нужно самому выспаться, во-вторых, его душевные разрывы были свежи, а я с ролью невольницы уже обжилась и переживала не от этого, а потерю любимого мужчины и за папу, который старался делать вид, что сердце его уже не беспокоит. Садясь в машину Эда, попросила Юлю не оставлять его надолго даже спящего и позвонить, едва проснется — я все равно собиралась вызвать скорую помощь, потому что пары настоек и таблеток слишком мало, чтобы быть спокойной за него.
А вот душевное равновесие Эдуарда меня не трогало вообще.
— Слушай, умник, тебя кто просил рассказывать все отцу? Ты же убить его мог! Кто тебе давал право лезть в мою жизнь, а?! Что ты вообще носишься со мной?
— В тот момент мне казалось это правильным решением. Прости, Валя, я виноват, — искренне переживал парень.
И это подкупало. Он охладил мой запал, не дав ему сдетонировать. Но я все равно насупилась и отвернулась в окно, не прощая самодеятельности малознакомому человеку. Эд тоже молчал пару десятков километров, потом спросил:
— Как он?
— Не знаю. Спит, но скорую все равно вызову. У него так-то не больное сердце, но слишком убийственные откровения ты ему живописал.
— Нет, Валя, ничего такого! Я рассказал ему едва ли десятую долю от того, что вчера услышал сам! — запротестовал парень. — Никаких подробностей. Я рассказал, что ты разнесла офис фирмы, через которую попала в неприятности в Турции. Да, про сексуальное рабство сказал, но ни о фабрике и клетках, ни о всех тех кошмарах ни слова! За кого ты меня принимаешь?! — возмутился Эд.
— Правда, что ли? Совсем ничего-ничего? — все же допытывалась я, уже понимая, каких ужасов папа за ночь, пока я спала, напридумывал себе сам. Хотя вряд ли ужаснее, чем была бы правда.
— Ну конечно правда! Неужели я настолько плохо выгляжу, чтобы можно было подумать так обо мне?
— Ты стрелки не переводи, — отрезала я, строго и твердо глядя на него. Он повернулся, посмотрел на меня внимательно, прыснул смехом и отвернулся. — Что смешного?
— Да к слову о выгляжу… — заулыбался, а потом рассмеялся. — Ты бы хоть предупредила, что на крепкий алкоголь у тебя такая живописная реакция.
— А, ну конечно! Прости, я забыла! Слишком увлеклась! — всплеснула руками, шлепнув себя по ляжкам.
— Да уж, увлеклась, так увлеклась! Шкафы и столы что перелётные птицы порхали, — он уже откровенно хохотал, и я тоже рассмеялась. — А стулья как воробьи перед глазами: чирик — только осколки сверкали, чирик — девчонки, которые там сидели, как горошины рассыпались. Рембо! А с виду — колибри!
Я смеялась до слез над тем, как он весело описывал то, что я там творила. Правда, мне было еще и стыдно.
