И еще дальше – свежее кострище: попили чаю после трудов и ушли..
За все годы его работы подобного варварства не случалось, хотя обиженных на сотрудников и охрану заповедника во все времена было достаточно: бывало, реквизировали и мотолодки, и автомобили, если попадались особо опасные любители лебединого пера и пуха, который ценился в любом театре оперы и балета выше, чем бриллианты.
Ярослав потратил весь следующий день, обошел озеро вокруг и следов охоты не обнаружил – как их ни прячь, а все равно останутся пыжи, павшие после выстрела на воду и прибитые к берегу. Да и птицы на льдине вели себя спокойно, разве что их часовые поминутно окликали Ярослава, и он отвечал им свистом, дескать, свой. Выходило, погромщики пришли сюда, чтобы уничтожить жилье, то есть напакостить лично ему…
Из бывшей кровли – досок и кусков рубероида – он построил шалаш, нарубил лапника и кое-как переночевал две ночи: от Ледяного озера веяло холодом, особенно после захода солнца. Талисман спасал и тут, Ярослав доставал из пакета майку Юлии, подкладывал под щеку и, чувствуя тепло, засыпал. Потом сидел у костра и слушал лебединый говор. На третью ночь, выбравшись из своей норы, он увидел зарево над горами. Невидимый источник света озарял низкие облака, и, еще не оправившись от сна и озноба, Ярослав не обратил на это внимания, полагая, что встает заря, и лишь когда развел костер, сообразил, что зарево – на юге, в направлении Скита, и что колыхание багровых отблесков на тучах напоминает далекий пожар.
Не дожидаясь рассвета, так и не закончив работу – требовалось еще пару дней, – Ярослав пошел на это зарево, с каждым часом все больше наполняясь тревогой. В лесах еще было слишком сыро, чтобы мог загореться подстил от оставленного костра, так что полыхать с такой силой мог только терем. Он прибавлял шагу и часто срывался в отчаянный бег, в общем, летел как на пожар, хотя ясно понимал, что не поспеет. Была еще надежда на егерей, но слабенькая: если и прибегут, то не смогут потушить…
Путь в сорок километров по затаеженным каменным торосам глубинного разлома даже при быстрой ходьбе без остановок потребовал целый день. При солнечном свете зарево пропало, но виден был гигантский дымный столб, окутавший гору. К вечеру его придавило, рассеяло по земле, и тогда остро запахло пожарищем…
От дома остался фундамент из дикого камня и глинобитная русская печь с трубой, которая сейчас казалась несуразной и неестественно высокой. Вокруг валялись залитые водой, потухшие и отвратительно воняющие головни, искореженное в огне кровельное железо и фрагменты обугленной самодельной мебели. Поспевшие раньше Ярослава егеря хмуро бродили возле пепелища и тихо матюгались. Они уже установили, что это был умышленный поджог, причем неизвестные преступники не пытались скрывать следы, напротив, выпячивали их, оставив поблизости канистру из-под бензина и четкие отпечатки подошв на вскопанной грядке. Егеря показывали вещественные доказательства, грозили кому-то кулаками и хлопали Ярослава по плечам, утешая, дескать, обязательно помогут восстановить дом, а он рылся среди головней, переворачивал обугленные балки рухнувшей мансарды, и голоса их доносились откуда-то издалека.
Ни одной иконы не уцелело…
В милицию было сообщено, но стражи порядка, как всегда, не спешили, искали воздушный транспорт, да и, судя по дерзости и наглости преступления, найти поджигателя не оставалось никакой надежды. Да и что его теперь искать?..
Ярослав отправил егерей по постам, а сам остался на пепелище и, как всякий погорелец, весь следующий день рылся в золе и углях с призрачной надеждой отыскать хотя бы единственную из тридцати четырех икон. Попадались слегка оплавленные, выгоревшие тюбики из-под масляной краски, алюминиевая посуда, совершенно целые фаянсовые чашки, оконные шпингалеты, жестяные наконечники кистей и даже заклепки от джинсов. Все было изуродовано и исковеркано огнем. Сейф, где оставалось дробовое ружье и боеприпасы, взорвался, и уцелевшие карабинные патроны разлетелись на десятки метров. Был невредим только склад – каменный сарай на отшибе, и все, что в нем находилось. Без отопления под жилье он не годился – хоть и был сухой, но аккумулировал холод и не прогревался даже летом.
Желание немедленно приступить к восстановлению было настолько сильным, что, отказавшись от бесплодных поисков икон, Ярослав взял топор, лом и стал расчищать пожарище. Кое-где пол уцелел и лишь обуглился, заваленный головнями. И вот под одной из балок он и нашел «Утоли моя печали» – ту самую, написанную пальцами в темноте после первой встречи с Юлией. Сохранилась серединная часть, плотно придавленная матицей к полу, края обгорели и теперь придавали иконе трагичный, но чарующий вид. Что-то произошло с красками: возможно, под действием температуры изменились оттенки и структура мазков, иначе все это следовало назвать чудом…
С обугленной доски взирал спокойный и мудрый лик Богородицы, видимый не только в темноте, но и при свете солнца. Сначала Ярослав радовался этому, как ребенок, рассматривал близко, отходил и глядел с расстояния, с одной стороны, с другой – образ не исчезал, и печальные глаза все время смотрели на него.
Но вскоре усомнился: а вдруг у него «поехала крыша» и ему все это чудится. Ярослав снова брался за работу, отвлекался иными мыслями или купался под уцелевшим душем, затем бежал к иконе – нет, светится лик!
И потом он уже не испытывал шока или неуемного горя и только вспоминал, как строил этот терем, как вытесывал бревна, выбирал пазы, рубил углы под руководством егеря, при этом не допуская его к работе, – хотелось построить дом собственными руками. И как потом на зимней квартире в Усть-Маеге выпиливал резные наличники и подзоры, круглые розетки с фениксами и деревянные полотенца с магическими обережными знаками.
Ничего не помогло и не защитило…
С этими же воспоминаниями Ярослав начал строить камин в складе, установив там икону, чтобы чувствовать ее взгляд. А поскольку ночи еще были холодными, то спал на протопленной русской печи, под открытым небом, укрываясь куском брезента. И всякий раз переносил туда Деву Утешительницу, боясь с ней расстаться.
Там его и застал начальник милиции Щукин, на сей раз прибывший самолично, чтобы разобраться с происшествием в заповеднике. Рыжебородый, с сивой шевелюрой и расплющенным носом с вывернутыми ноздрями, он сам напоминал разбойника с какого-нибудь сибирского купеческого тракта – такого лучше бы обходить стороной, если встретится в лесу. Как ни странно, начальник милиции считался человеком покладистым и слабохарактерным. После того как Ярослав отпустил пленную байдарочницу, Щукин относился к нему недоверчиво. Он выслушивал доводы, кивал согласно и мотал себе на ус: выкрутасы научного сотрудника вызывали подозрение. Пожар в Скиту довершил картину, и майор явился на сей раз злой и решительный.
– На этих байдарочников я закрыл глаза, – признался он. – Нынче не буду. Вываливай все, что думаешь. Досконально и без дураков. Конечно, ты знаешь, кто поджег.
– Догадываюсь, но доказательств нет, – заявил Ярослав. – Потому сказать мне нечего.
– А мне есть чего! Подожгли тебя байдарочники! Только не пойму никак, зачем ты покрываешь?
