Книга Заметки о любви - Дженнифер Смит

По дороге из аэропорта домой они останавливаются в закусочной, и все трое заказывают блинчики с черникой – бабулины любимые.

– Врачи сказали, что она, скорее всего, ничего не почувствовала, – говорит па. – Она заснула и просто не проснулась.

Его глаза увлажнились, но слез в них нет. В их семье обычно именно он первым начинает хлюпать носом, но сейчас Мэй видит, что па уже все выплакал. Он слабо улыбается ей и возвращается к своим блинчикам. Тогда в разговор вступает папа. Именно это Мэй любит в них больше всего – то, как они заботятся друг о друге, поддерживают друг друга, будто повинуясь шестому чувству.

– Мне кажется, она уже все знала, – говорит он, положив руку на ладонь па, и тот сжимает ее в ответ. Они обмениваются взглядами. – После первого инсульта она вела себя так, словно…

– Словно прощалась с нами, – заканчивает за него па.

Мэй опускает вилку.

– Жаль, что вы ничего не рассказали мне, – говорит она через вставший в горле ком. – Если бы я знала, то была бы здесь.

Хотя на самом деле ей стоило сказать: «Я должна была остаться».

Но она солгала им и уехала и была за тысячи километров от дома, когда все случилось.

– Бабушка это тоже знала, – говорит папа. – И она совсем этого не хотела. Тем более что вы уже попрощались.

– Да, но не…

– Мэй. – Па смотрит на нее поверх бутылки с сиропом, подставки с салфетками и кружек с кофе, оставляющих темные круги на столе. В его голосе звучит странное спокойствие. – В этом-то и дело. Мы никогда не знаем, когда прощаемся с кем-то навсегда.

Мэй кивает, не в силах подобрать слов.

– Все нормально, – мягко говорит он. – Она знала, что у тебя на сердце.

По пути домой они слушают музыку к фильму «Титаник», которую бабуля очень любила. Остальные всегда жаловались, когда она ее ставила, но бабушка была беззастенчиво, упрямо влюблена в нее. «Вы, кретины, не поймете, где великое искусство, даже если оно укусит вас в задницу», – говорила она, а па закатывал глаза и напоминал ей, что он владеет художественной галереей, а папа – профессор истории искусств. Но бабушка не сдавалась.

Сейчас Мэй слушает знакомые мелодии и чувствует эмоции в каждой ноте. «Может, бабуля была права», – думает она и подозревает, что такая мысль посещает ее не в последний раз.

Приехав домой, она ходит из комнаты в комнату и проводит рукой по разным предметам: по стулу за кухонным столом, на котором сидела бабуля; по ее любимому пальто, которое висит рядом с задней дверью; по зеленой кружке, из которой она всегда пила чай по вечерам. В гостевой спальне, где бабуля прожила большую часть прошлого года, Мэй задерживается у двери. Она даже не чувствует, что за ней кто-то стоит, пока папа не прочищает горло.

– Я любил ее, – говорит он. – И сильно. Но фу! Эти духи!

Мэй смеется – она тоже чувствует их. И дело даже не в самом аромате – лаванде с примесью чего-то мятного и травяного, – а в том, как сильно она им душилась. Облачко ее парфюма летало вслед за ней по всему дому.

– Лучший запах в мире! – делая глубокий вдох, говорит Мэй.

Чуть позже, немного вздремнув, они садятся вокруг кухонного стола, мучительно осознавая, что один стул пуст, и обсуждают, что еще нужно сделать для завтрашних похорон. Па читает последний вариант списка закусок для приема приглашенных, и когда он заканчивает, папа улыбается Мэй.

– Это будет получше поездной еды, а?

– Вообще-то там неплохо кормили. У них приличное меню. И мы пробовали много вкусняшек между поездами. Самой вкусной была пицца в Чикаго – мы в буквальном смысле не оставили от нее ни крошки.

Мэй несколько раз моргает, погрузившись в воспоминания о том дождливом вечере. Каждый раз, когда она думает о Хьюго, ее сердце словно делает сальто, и поэтому она едва слышит следующий вопрос.

– Так вы неплохо поладили? – спрашивает па, а когда Мэй поднимает на него недоуменный взгляд, добавляет: – С Пайпер?

– Ах, ну да.