Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
Итак, не в своей тарелке чувствовал себя тот, кто попросту сел не на свое место на званом обеде. И дело вовсе не в том, что русские дворяне, употреблявшие такой оборот, недостаточно знали французский язык, – есть все основания полагать, что французы уже в XVIII в. тоже слышали в этом выражении “тарелку”. Интересно, что русское и французское употребление этой идиомы со временем немного разошлись: когда мы говорим чувствую себя не в своей тарелке, мы подразумеваем смущение или неловкость, тогда как французы – скорее, дурное настроение или даже физическое недомогание.
Порой иностранное происхождение идиомы настолько стирается, что она ощущается как исконная, и даже возникают самобытные версии ее происхождения. Это случилось с выражением откладывать (дела) в долгий ящик. Происхождение его связывали с каким-то реальным историческим ящиком, в которые будто бы складывали челобитные при Алексее Михайловиче. На самом деле, как установил все тот же Мокиенко, эта идиома восходит к устаревшему немецкому in die lange Truhe legen. Речь шла действительно о долгом, то есть длинном, сундуке, только он не имел отношения к царствованию Алексея Михайловича – в такие сундуки складывали иски в средневековых немецких судах. В немецком этот оборот бытовал в XV–XVIII вв., а затем вышел из употребления, в русском же закрепился. Калька с него бытовала и в старочешском – do dlúhé truhly založiti, – но дольше XVII в. не продержалась[188].
Такие казусы, как откладывать в долгий ящик, демонстрируют ключевое свойство фразеологических заимствований: они сохраняют поразительную устойчивость при переносе из языка в язык, но при этом осваиваются принимающим языком до такой степени, что память об их происхождении может полностью утратиться. И даже в тех случаях, когда иностранное происхождение фразеологизма очевидно, носителям принимающего языка не нужно знать его исходный контекст, чтобы понимать смысл высказывания. Среднестатистический носитель русского языка, скорее всего, догадывается, что таскать каштаны из огня и перейти Рубикон – нерусские идиомы (каштан отнюдь не типичное растение для нашего климата, а слово Рубикон не похоже на славянское), но ему вовсе не требуется знать басню Лафонтена и даже историческое происшествие с Юлием Цезарем, чтобы понимать смысл этих выражений.
Это главное отличие фразеологических заимствований от другого типа заимствований, который на первый взгляд выглядит похоже – но не работает без привязки к исходному контексту.
14. Левиафан, Фантомас и магистр Йода: В мире культурных аллюзий
Напоследок поговорим об особом типе заимствований, которые в большинстве случаев вообще ускользают от внимания составителей словарей и учебников, но тем не менее играют важную роль в языке. Носители языка свободно употребляют их, и они, как правило, интуитивно понятны посторонним читателям и слушателям (в отличие от внутрисемейных шуток или профессионального жаргона узких групп).
Когда вы слышите про кого-то, что он настоящий Шерлок Холмс или что в ресторане подают гаргантюанские порции, вы, скорее всего, без труда понимаете, о чем идет речь, – даже если не читали ни рассказов Артура Конан Дойля, ни романа Франсуа Рабле “Гаргантюа и Пантагрюэль”. Вы можете не быть поклонником Даниэля Дефо, но тем не менее говорить: живу на даче робинзоном. Эти слова оторвались от исходных литературных текстов и обрели вполне самостоятельное бытование – и, конечно, они заимствованные, потому что речь идет о персонажах английской и французской литературы. Мы используем их уже не для того, чтобы поговорить о произведениях данных авторов, а для описания действительности – так же как слова компьютер или дежавю, как идиомы золотая молодежь или волк в овечьей шкуре. И все-таки определенная разница между этими группами заимствований существует. Если заимствованное существительное детектив или агент называет объект (человека или род его деятельности) напрямую, то Шерлок Холмс – через посредство литературного произведения. В обычных отношениях слова с действительностью два участника – само слово и называемый им денотат. Сходным образом ведут себя фразеологизмы, которые нередко можно заменить одним словом или перифразом: не в своей тарелке = неуютно, золотая молодежь = дети богатых родителей. Но в случае с культурными аллюзиями участников три: слово (или более развернутый элемент речи) – памятник культуры, к которому оно отсылает, – та часть действительности, которую мы хотим охарактеризовать. Такое заимствование-аллюзию невозможно заменить синонимом, поскольку в нем важна именно отсылка к контексту. При этом, как уже говорилось, знать непосредственно сам культурный памятник не обязательно – достаточно иметь приблизительное представление, что это за произведение и о чем оно.
В отдельных, довольно редких случаях такие заимствования-аллюзии бытуют в языке очень долго и удостоились внесения в словари. Таковы слова гамлет, гамлетизм, гамлетовский[189], донкихот, донкихотский, донкихотство, донкихотствовать[190]. Они входят в русский язык еще в позапрошлом столетии и образованы, разумеется, от имен персонажей Шекспира и Сервантеса. Западная литература эпохи Ренессанса по-настоящему вошла в русский культурный обиход в XIX в. и была воспринята у нас своеобразно – на фоне специфических проблем русского общества и духовных поисков русской интеллигенции. Своеобразный документ этого процесса усвоения зарубежной классики – эссе И. С. Тургенева 1860 г. “Гамлет и Дон-Кихот”. Если верить Тургеневу, уже на момент написания статьи имя Дон Кихота “стало смешным прозвищем даже в устах русских мужиков. Мы в этом могли убедиться собственными ушами”. Даже если классик преувеличил познания русских мужиков (как тогда именовали крестьян), то в читающих кругах имя Дон Кихота, несомненно, уже приобрело статус общепонятной аллюзии. Текст Тургенева дает подробнейшие сведения о том, какое значение придавалось этим именам уже в позапрошлом веке:
Что же представляет собою Гамлет? Анализ прежде всего и эгоизм, а потому безверье. Он весь живет для самого себя, он эгоист; но верить в себя даже эгоист не может; верить можно только в то, что вне нас и над нами. Но это я, в которое он не верит, дорого Гамлету. Это исходная точка, к которой он возвращается беспрестанно, потому что не находит ничего в целом мире, к чему бы мог прилепиться душою; он скептик – и вечно возится и носится с самим собою; он постоянно занят не своей обязанностью, а своим положением. Сомневаясь во всем, Гамлет, разумеется, не щадит и самого себя; ум его слишком развит, чтобы удовлетвориться тем, что он в себе находит: он сознает свою слабость, но всякое самосознание есть сила; отсюда проистекает его ирония, противоположность энтузиазму Дон-Кихота. Гамлет с наслаждением, преувеличенно бранит себя, постоянно наблюдая за собою, вечно глядя внутрь себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого себя – и в то же время, можно сказать, живет, питается этим презрением. Он не верит в себя – и тщеславен; он не знает, чего хочет и зачем живет, – и привязан к жизни…
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
