– Рим мне понравился, – ответила Габриэль. – Кстати, я там это платье и купила. А Форум… Даже не знаю, мертвое искусство меня не интересует. Его изучение кажется мне бесполезным. Разумеется, мы не пропустили ни одной церкви и ни одной галереи… Синьорина бы не позволила. Но когда говорят «Рим», я вспоминаю не собор Святого Петра, не картины Рафаэля и не Колизей, а безумную карнавальную ночь перед постом[54]. Я подружилась с девушкой-итальянкой по имени Мария; мы сбежали от синьорины и смешались с толпой. Разумеется, мы были в масках и все время держались друг друга. Я никогда в жизни не пила, а тут будто бы опьянела. Представь: тысячи людей хором поют и кричат, воздух наполнен теплым, густым запахом цветов, вина, возбужденных тел. А ночь такая темная, небо похоже на черный бархат, только факелы пылают желтым огнем над толпой. Из окна высунулась девушка с черными, как спелые ягоды терна, глазами. Она бросила алый цветок мужчине внизу, тот рассмеялся и полез к ней наверх, а потом они закрыли окно. Очень хорошо понимаю, что они чувствовали.
На несколько мгновений за столом воцарилась тишина, а потом Рейчел с напускным оживлением воскликнула:
– Надо же!
А сама при этом думала, понимает ли дочь, о чем рассуждает. Весь ее рассказ звучал несколько странно, но Джулиус смотрел на Габриэль поверх бокала так, будто хорошо понимал, о чем она говорит.
– Самое лучшее в Италии – Венеция, – продолжала Габриэль. – Только мы туда попали не в сезон. Давай как-нибудь поедем туда, папа́. Тебе очень понравится в Венеции.
От Рейчел не ускользнуло то, что дочь обращается к отцу, как к ровне.
– Да, обязательно надо съездить, – согласился Джулиус. – В Венецию и еще на Греческие острова, на побережье Далмации, в Центральную Европу и на Средиземное море, – пожалуй, надо запланировать поездку на юг этой осенью и зимой. Что скажешь?
– Джулиус, дорогой, не забивай ей голову всей этой чепухой, – вставила Рейчел. – Габриэль сможет все это увидеть после того, как выйдет в свет, к тому же ее образование еще не закончено. Я подумываю о Париже на год с сентября.
– Я сам покажу ей Париж, – засмеялся Джулиус. – Ей там очень понравится, уверяю тебя.
– А будет здорово, если папа́ сам завершит мое образование, – сказала Габриэль, подняв брови.
Они оба рассмеялись заговорщицким смехом.
– Не глупи, Джулиус, – сказала Рейчел резко, расстроенная тем, что пришла в раздражение. – Габриэль еще учиться по меньшей мере два года.
На этот раз Джулиус не засмеялся; он смотрел на жену, сузив глаза и поджав губы.
– Это мое дело, – бросил он, постукивая пальцами по столу. – Я решил, что Габриэль получила образование, которое ей необходимо. До этого момента ею занималась ты, теперь она – моя. И не спорь, я лучше знаю.
Чтобы не потерять самообладания, Рейчел стиснула руки, до боли впившись ногтями в ладони. По тону Джулиуса было понятно, что решение окончательное. Теперь он совсем избалует Габриэль, и они станут посмешищем для всех друзей. Девочка получит такое воспитание! Затем негодование Рейчел резко утихло. Она так расстроилась, что у нее не было сил спорить. А еще эта головная боль, приближение которой она чувствовала весь день. Ни Джулиус, ни Габриэль, конечно, не будут возражать, если она рано ляжет спать. Им все равно, она им не нужна, им с ней скучно, она портит им все веселье.
Рейчел встала со стула и произнесла надтреснутым голосом:
– Я пойду наверх, голова раскалывается.
Но они не слушали, уже забыв о ее существовании. Джулиус потянулся через стол к руке Габриэль.
– Посмотри, какие у тебя пальцы, – сказал он. – Все же удивительная вещь эта наследственность. У тебя руки, как у моего отца. Но во всем остальном ты – Блансар до мозга костей!
Последующие три года Джулиус Леви с упоением предавался расточительности. Несмотря на свое богатство, прежде он никогда не ощущал того удовольствия, которое приходит от бездумного потакания своим прихотям. Они с Рейчел жили богато, можно даже сказать – в роскоши. Джулиус был миллионером и не собирался жить по-другому – зависть окружающих доставляла ему злорадное удовольствие.
Открыв же для себя заново, что у него есть дочь, он полностью отбросил инстинкт накопительства, который сидел в нем с юности; если бы Габриэль вздумалось разжечь огонь в камине тысячефунтовой банкнотой, он бы и тогда не стал возражать – лишь бы дочери было весело.
В ту первую осень она высказала желание выезжать на охоту, так что «гран-тур»[55], естественно, отложили. Был куплен дом в Лестершире[56], где в конюшне было с десяток лошадей на выбор. Иногда Джулиус сопровождал Рейчел верхом, иногда ехал за ней на автомобиле. В ту зиму семейство Леви почти постоянно жило в Мелтоне, а Джулиус выезжал в Лондон только по особо срочным делам.
Весной, с открытием сезона скачек, у Габриэль возникло настоятельное желание завести лошадей, о чем она тут же твердо заявила отцу:
– Папа́, нам нужно заняться этим серьезно. Лучший тренер, лучшие жокеи, лучшие лошади. А иначе будет не так весело. Ты же придумаешь что-нибудь, да, папа́?
И Джулиус, боясь, что Габриэль заскучает, тут же выкупил всю конюшню герцога Сторбро, чей наследник страдал слабоумием и находился под постоянным присмотром особой сиделки.
– Ваш сын не отличит зад лошади от головы, – заявил герцогу Джулиус. – Так что можете продать мне всю конюшню, закрыть поместье и прокутить полученные деньги в Монте-Карло.
Герцог с радостью согласился.
Так была основана знаменитая конюшня «Леви», цвета которой вскоре знал каждый любитель конных бегов в Англии. Джулиус Леви не был бы самим собой, если бы медленно прокладывал себе путь к вершине, а не ворвался бы стремительно на небосклон конного спорта и не стал бы владельцем огромной конюшни, как и обещал дочери.
Теперь у них был еще дом в Ньюмаркете[57], чтобы Габриэль могла смотреть забеги хоть с шести утра. Первые полтора года она с ума сходила по лошадям, постоянно говорила о них, мечтала о них, жила ими, передавая какую-то часть своего энтузиазма и Джулиусу, пробуждая в нем отчаянный интерес к занятию, в котором он вынужден был участвовать не по собственному желанию, а только ради того, чтобы видеть под козырьком фетровой жокейской шапочки глаза Габриэль, сосредоточенно вглядывающейся в бегущих вдалеке лошадей. Она учащенно дышала, сжав зубы, а он смотрел на ее стройную длинную ногу, прижатую к лошадиному боку, и изящные руки, вцепившиеся в поводья.
