Он ступает мягкой лапой, И скрипит под ней снежок, И становится прохладно И свежо!
Ветер подул сильнее, и, казалось, действительно стало прохладно. Или это действовали волшебные стихи, или окончательно наступил вечер. Ночь.
* * *
И не было у Жени с Сашенькой никаких видимых врагов. Даже Егор таковым не являлся. В открытую никто, кроме, может быть, Сашкиной мамы, не осуждал их. Но враждебность чувствовалась даже в самом деревенском воздухе – эта самая труднопереносимая духота, духота незримая, призрачная; когда с тобой здороваются, но отводят глаза, когда ты спиной чувствуешь завистливые злобные взгляды, инстинктивную, почти звериную злобу и всепоглощающее осуждение.
Словно мушиный рой, зажужжали разговоры с неразличимыми словами, и атмосфера стала сгущаться вокруг них.
Жене, чужаку, легче было переносить все это, но Сашеньке, выросшей здесь и привыкшей существовать по правилам этого вполне феодального общества, приходилось нелегко.
Те, кто осуждал, жили гораздо более грязной жизнью, но в пределах своего мирка, не чувствуя ничего особого, кроме желания удовлетворить похоть. Жены распутничали, мужчины изменяли, все без исключения грешили в меру необходимости, а таковая возникала в их тоскливой жизни постоянно. Грехи эти не приносили счастья, потому что грехи вообще не имеют свойства приносить счастье, но действовали как анестезия против бесконечной тоски, разлитой по этому краю полей, лесов и болот.
Однако стоило кому-то выйти за очерченный заранее круг обыденной жизни – и тут же все окружающее общество начинало отторгать чуждый элемент. Любовь между столь несхожими людьми вызвала реакцию отторжения. И объяснить, почему именно этим двум негоже быть вместе, никто не мог, а принять – уж тем более.
Но сделать общество с ними ничего не могло. Даже попытки вывести Егора из себя не привели к успеху. Перед дискотекой в клубе дружки открыли ему глаза на происходящее в сто первый раз.
– Ну и что, – ответил Егор. – Пусть. Мне все равно. Мне плевать на них.
И отвернулся. Ему не было все равно – гордость его была уязвлена, и в этот же вечер он дико напился и переспал с одной из подруг, которая давно его добивалась.
А Сашенька пришла на дискотеку по привычке, потому что годами это было главное событие молодежной жизни, которое ни за что нельзя пропустить.
Но на дискотеке ей сразу дали понять, что теперь она чужая. Подружки здоровались небрежно и отворачивались, показывая, что у них другие дела и разговоры сейчас. Парни, которые обычно грубо подшучивали и липли, теперь просто смотрели, точно боялись что-то сказать прямо, но взглядом хотели показать, что Сашенька не к месту здесь. И когда все пошли в круг танцевать, то Сашенька помедлила, чтобы проверить свои ощущения, и они ее не обманули. Никто не позвал Сашеньку топтаться в кругу. Она сидела одна до конца песни. А в перерыве, когда народ потянулся курить на воздух, она тихонько ушла, окруженная облаком презрения и равнодушия.
Она решила пораньше прийти к месту встречи с Женей – туда, где они встречались в первый раз, когда пошли за грибами. До назначенного времени оставалось чуть более часа. Но «Мерседес» Жени уже стоял под деревом. Заднее стекло у машины было разбито.
– Решил тебя здесь дождаться. Не утерпел. – Женя улыбнулся. – Да и ты что-то быстрее договоренного пришла.
– Скучно. Со мной никто не водится. А кто тебе стекло разбил?
– На ветку наткнулся.
– А… понятно. – Сашенька помолчала, соображая. – Только вот кто и зачем, что им от нас нужно?
– Я не знаю. – Женя задумался ненадолго, но тряхнул головой, словно отгоняя мысли. – Камень прилетел из пустоты. Теперь не доищешься.
– Его мог бросить кто угодно. Любой. За редким исключением. Это-то и бесит. Что любой.
– Не бесись. Они для этого и кидали. Чтобы тебе и мне плохо было.
Женя скрыл от Сашеньки, что вместе с камнем прилетела к нему в машину и записка. Крупными буквами было написано:
«ХОТИТЕ ТРАХАТЬСЯ
ТРАХАЙТЕСЬ НЕЗАМЕТНО».
Записка была отпечатана на принтере: вероятно, автор трусил и в лицо никогда бы не произнес Жене того, что написал.
– Они же все такие же, вот Верка… – Сашенька как-то отчаянно искала, за что зацепиться в односельчанах, и находила. – Накурилась анаши и изменила своему парню с тем, другим, который угощал! И никто ничего не сказал. А Машка…
– Остановись, – вдруг сказал Женя. – Иначе ты мне расскажешь всю жизнь своих подруг.
– Но чем мы хуже?
– Ничем. – Женя задумался. – Просто мы счастливы. А люди этого не любят. Они прикрывают свою ненависть к чужому счастью правильными словами, моралью, добрыми намерениями, справедливостью, да чем угодно… Лишь одного они не могут простить. Что кто-то рядом с ними счастливее, чем они.
– А мы счастливы? – спросила Сашка и сама ответила: – Да.
* * *
То, что придумал Женя, было странно даже для него самого. Они не могли поехать в райцентр и официально подать заявление в ЗАГС, потому что начались бы разговоры. И во время Жениного отъезда Сашеньку обязательно бы начали травить еще больше, чем в его присутствии. А взять девушку с собой он не мог. Что делать было ей в Москве без него и особенно в случае, если операция пройдет неудачно? Хотя даже если и удачно. Он отказался от затеи перевезти Сашеньку в Москву еще и потому, что, как ему казалось, эти месяцы нужны были, чтобы она могла проверить свои чувства. Он часто повторял этот аргумент в рассуждениях с самим собой. Но каждый раз что-то неубедительное было в нем. Однако выходить замуж за больного старика (так он себя называл) было делом почти безрассудным, и ей нужно было дать время подумать.
