Пакет пуст, а на картонной поверхности нацарапано, видимо, сучком, который обмакнули в грязь:
Я у Бренды.
С тяжелым вздохом я перехожу улицу и звоню в дверь бывшей женщины моей мечты. Дверь сразу открывается. Бренда с облегчением прижимает меня к себе, тут же отстраняет и награждает оплеухой.
– Спасибо за то, что держал в курсе! И за то, что мне пришлось вынести сегодня ночью ради твоего освобождения, когда ты был уже дома!
– Мне правда жаль.
– Не тебе одному!
Она подталкивает меня к профессору Пиктону, который болтается на вешалке, прицепленной к оконной ручке. Стараясь выдержать взгляд пластмассовых пуговиц, я спрашиваю:
– Ты в порядке?
Он отвечает:
– Я сохну.
Бренда всё так же холодно говорит, что починила его. Действительно, лапа и ухо теперь более или менее на своих местах. Только в левом плече не хватает набивки. Спрашиваю у Бренды, как он попал в квартиру.
– Он меня позвал.
– Позвал?
– Мой звонок расположен слишком высоко для него. А стучать в дверь плюшевой лапой – сам понимаешь, можно не бояться перебудить весь квартал.
Я недоверчиво повторяю:
– Он тебя позвал… и ты услышала?
– Да, услышала, – раздраженно отвечает она.
– Впервые! Как это получилось?
Медведь отвечает вместо нее:
– Она волновалась за меня…
Я смотрю, как Бренда достает из шкафа вечернее платье, черный шарф, костюм Флегматика и аккуратно укладывает в чемодан. Поколебавшись, спрашиваю, куда она собирается.
– Мы едем на конгресс в Зюйдвиль, – отвечает медведь. – Ты останешься дома. У тебя другие дела, да и для нас присутствие ребенка станет обузой.
Оторопев, перевожу взгляд с одного на другого. Бренда защелкивает чемодан. Что на них нашло? Что я им сделал? Пнул разок пакет и не прочитал эсэмэски. Но ведь у меня есть смягчающие обстоятельства! Нет, они явно что-то скрывают.
– Машина подъехала, – сообщает Пиктон, глядя на улицу поверх вешалки.
Бренда отцепляет его, досушивает феном и благодарит меня за бесплатное такси – «единственную полезную вещь, которую дало наше знакомство». Перекрикивая работающий фен, я требую объяснений. Она жестом указывает на картину, стоящую на мольберте. Я подхожу и застываю как вкопанный. В ночь с понедельника на вторник Бренда нарисовала раскидистый дуб и Айрис Вигор, падающую с самой высокой ветки. Но сейчас девочки на картине нет, будто ее поглотил пигментный краситель. На этом месте остался только крошечный квадрат холста, натянутого на раму.
Я оборачиваюсь и спрашиваю Бренду, что она сделала с картиной. Может, ненароком пролила на нее стаканчик с кислотой, споткнувшись о ковер?
– Это произошло само, Томас, – она выключает фен. – Само! Это крик о помощи.
– Я тоже так считаю, – говорит медведь, соскальзывая в сумку-кенгуру, которую Бренда сразу же вешает на плечо. – У малышки нет другого способа напомнить о себе. Только уничтожить свое изображение.
– Я поклялась отцу, что не оставлю его дочь на произвол судьбы, – Бренда берется за чемодан.
– У нас есть сутки, чтобы убедить моих коллег-физиков уничтожить Аннигиляционный экран.
– И я заготовила для них весомые аргументы, – Бренда оборачивается на пороге.
Чувствуя, как к горлу подкатывает комок, я спрашиваю:
– Какие?
– Тебе они не понравятся. Захлопни дверь, когда будешь уходить.
Я застываю на минуту, слушая стук ее каблуков по лестнице. Я пытаюсь понять, что она чувствует. Кажется, она сердится вовсе не оттого, что ею якобы манипулируют и держат в неведении. Похоже, это просто женская ревность. Пиктон, наверное, заморочил ей голову разговорами о Лили Ноктис – но зачем? Чтобы оттереть меня, остаться с ней вдвоем? Сначала он советовал мне держаться подальше от Бренды, потом от Лили, а теперь, похоже, не доверяет и мне.
Когда я спускаюсь на улицу, такси уже поворачивает за угол. Я должен быть в бешенстве – но ничего подобного. В конце концов, это не мои заботы, мне они не по возрасту, и всё это заранее обречено на провал. Не знаю, какое чувство из тех, что я сейчас испытываю, сильнее: разочарование, обида или облегчение. Жаль, что всё оказалось бессмысленно! Тратить столько сил, рисковать, врать, переживать – и ради чего? Я снова обычный подросток, мокнущий под дождем. Один на один с реальностью, от которой не убежишь.
Я чувствую зуд выше локтя и засучиваю рукав. Номер телефона, нацарапанный Лили Ноктис на моей руке, всё еще виден. Даже кажется, он стал отчетливей. Я опускаю рукав. Может, уже хватит тешить себя иллюзиями?
В полном унынии я возвращаюсь домой. Родители сидят на кухне, завтрак в самом разгаре. Атмосфера предгрозовая, но всё же не такая напряженная, как обычно.
– Ничего не замечаешь? – многозначительно спрашивает мать, ставя чашку на стол.
– Что я должен замечать?
– Ну же, Робер! Ты разве не видишь, что твой сын уже не толстый?
Отец холодно отвечает:
– Я никогда не считал его толстым.
Он поворачивается и протягивает мне руку. Я сажусь напротив него.
– Ты переживал из-за меня и поэтому так похудел, мой мальчик? Я очень расстроен. Давай ешь, – добавляет он, протягивая мне свой бутерброд с маслом, – подкрепляйся!
– Ты что, нарочно это делаешь? – набрасывается на него мать.
И она выходит, хлопнув дверью. Я выдерживаю усталый отцовский взгляд. Мне гораздо лучше. На самом деле это не так уж плохо – вернуться к старой жизни.
– Пап… я должен тебе кое-что сказать.
Я больше не в силах хранить свою тайну от самого родного мне человека. Тайну, за которую его заставили так дорого заплатить. Он отводит взгляд.
– Томас, я тоже хочу тебе признаться… Я решил завязать с пьянством. Знаю, вам с мамой наверняка было тяжко это переносить, и я больше не желаю подвергать вас таким испытаниям.
– Каким испытаниям?
– Ну как же… Мое исчезновение, два последних дня, о которых я абсолютно ничего не помню…
– Но это не из-за алкоголя, папа!
Его кулак обрушивается на стол.
– Хватит меня выгораживать, Томас! Хватит делать вид, что не замечаешь, каким я стал! Помоги мне измениться, черт возьми!
Разволновавшись, я вдруг понимаю, что, если мне удалось мысленным усилием уничтожить свои жиры, может, я смогу обуздать в нем тягу к алкоголю… И наша жизнь станет такой, как прежде: простой, размеренной и банальной.
И как раз в этот момент на пустыре напротив нашей кухни приземляется вертолет.
