— Пока, говоришь? — Он поднимает голову, ухватившись за это слово.
— Ну да, пока не понимаем. И неизвестно, поймем ли когда-нибудь. Узнать нет никакой возможности. — Я пододвигаюсь к нему ближе. Мне очень хочется, чтобы он меня понял. — Со мной ты только погубишь себя, Итан. Погубишь здоровье, и тогда прощай свобода, прощай полноценная семейная жизнь. А от этого отказываться тебе нельзя. Да я сама тебе такого не позволю.
— Я хочу быть с тобой, это главное, больше мне ничего не надо.
Слезы наворачиваются на глаза. Я плачу. В конце концов, сколько можно сдерживаться?
Итан обнимает меня, прижимает к груди:
— С самого начала, с самой первой минуты, когда я увидел тебя на реке, я только о тебе и думал. Потом на целых два года тебя потерял, но думал о тебе каждый день. Наверное, я неслучайно оказался на реке, когда ты там появилась, неслучайно я способен видеть то, чего не видят другие, и неслучайно мы вместе оказались в этой авантюре. Нам судьбой предназначено быть вместе.
Я продолжаю плакать. Рукой вытираю нос, поднимаю голову, гляжу на него:
— Что ты такое говоришь? Меня вообще не должно здесь быть. Это неправильно, противоречит нормальному ходу событий. Нас разделяет время, и оно не хочет, чтобы мы были вместе.
— Время не может ничего хотеть или не хотеть. Разве не ты сама это говорила?
— Говорила, но…
— Мы уже вместе. Может, не только от времени все зависит.
Я плачу, уткнувшись в футболку Итана. Она быстро становится мокрой. Как я люблю ощущать его тело, его запах. Я люблю его. Но я должна оградить любимого от опасности, это главное. Я оградила его от гибели 17 мая и теперь должна позаботиться о том, чтобы он жил долго и счастливо.
Я люблю его. Мне нужно, чтобы это сердце, которое сейчас бьется мне в висок, продолжало биться и дальше. Я долго слушаю его удары, синкопами звучащие на фоне журчания речной воды.
— Еще не все кончено, Пренна. Клянусь тебе, когда-нибудь ты это поймешь.
* * *
Кажется, сегодня понедельник, уже вечер, и в дверь моей комнаты стучат.
Да, сегодня понедельник. Впрочем, я не совсем уверена. С пятницы я провалялась в постели, минуты, часы и дни слились в одно бесформенное и тягучее пятно.
Неимоверным усилием я заставляю себя встать и открыть дверь. Меня не волнует, что я в одной пижаме, волосы торчат во все стороны, как воронье гнездо, и я ни разу за это время не почистила зубы.
— Привет, Пренна.
На пороге стоит Кэтрин. Видно, что ей очень хочется протянуть руки и обнять меня, но она еще не отвыкла от привычки избегать физического контакта с людьми.
— Привет, Кэтрин.
Очков на ней уже нет. Какая она все-таки юная и хорошенькая без этих противных очков.
— Слушай, может, оденешься, а?
— Зачем?
— А затем, что нам надо кое-куда съездить.
— Куда?
— Увидишь. Давай-давай. — Кэтрин идет к комоду и начинает рыться в моих ящиках, доставая вещи. Словно понимает, что без нее я делать ничего не стану.
— Я устала, — вздыхаю я.
— Ты это вчера говорила. И в субботу.
Кэтрин вручает мне шорты, футболку и красный купальник.
— А я все равно устала.
— А ты просто надень, попробуй.
Я опять тяжело вздыхаю:
— А купальник зачем?
— Да надевай же. Потом увидишь.
Кэтрин открывает дверь в ванную комнату и жестом приглашает меня зайти. На тот случай, если я забыла дорогу.
— И причешись. И умойся. И зубы почисти.
Гляжу на нее и удивляюсь. Но я слишком устала, чтобы сопротивляться. Кэтрин — девчонка гораздо более упрямая, чем кажется с первого взгляда.
Беру одежду, тащусь в ванную. Надеваю, умываюсь, стараясь не глядеться в зеркало. Это так тяжело.
— Иди на улицу и садись в машину. А я сейчас.
— Чего это ты раскомандовалась? Вроде в начальство выбрали не тебя, а меня.
Подруга смеется и тащит меня к лестнице. Спускаемся, по дороге она заходит на кухню. Слышу, как она говорит с мамой, потом выходит с корзинкой, наполненной всякой всячиной. Никак на пикник собралась.
— Вот твоя мамочка положила нам кое-чего вкусненького, — весело говорит Кэтрин.
Я заглядываю в корзинку: там все мое самое любимое. Манговые коктейли, коробка с пирожными.
— От этого я растолстею и буду как корова, — ворчу я, едва волоча ноги к машине.
Кэтрин включает громкую музыку, мои любимые записи, опускает стекла, и мы мчимся куда-то. Все-таки хорошо не сидеть на месте, а ехать, все равно куда.
— Можно просто поболтать для начала, слышишь, Прен, — говорит Кэтрин, пытаясь перекричать музыку и ветер в ушах. — Это тебя мы должны благодарить, что теперь можно болтать о чем угодно.
Я гляжу в боковое окно. Да, с тех пор как мы здесь, именно этого я всегда и хотела. А теперь сама не знаю, что с этим делать.
— О чем говорить? — тусклым голосом спрашиваю я.
У Кэтрин какой-то озорной, шаловливый вид. Она делает музыку потише.
— Ну, хотя бы о новой стрижке миссис Синтии. С этой прической она совсем уродина. И изо рта у нее вечно воняет. А у мистера Роберта из носа растет шерсть.
Я отвечаю вяло, и разговор скоро гаснет. Впрочем, мы понимаем, что эти люди больше в нашей жизни ничего не значат.
Тогда подруга заводит разговор о будущем. Не о далеком будущем, а о самом ближайшем. Оказывается, у нее есть для меня новости. И ей не терпится со мной поделиться.
— Я вот что думаю… Может, и мне подать заявление в члены Совета, — говорит она, явно стесняясь своей смелости.
— О Кэтрин! Прекрасная идея, ты это здорово придумала.
В груди сразу становится тепло. Действительно, прекрасная мысль. Руководство в общине обновляется, худшие сменяются лучшими, и это очень хорошо.
Мы едем довольно долго. Наконец я чувствую, мы подъезжаем к океану. Лицо овевает теплый соленый ветерок.
Кэтрин останавливает машину возле маяка на Файр-Айленд. Мы скидываем одежду, стаскиваем с наших нежных ножек носочки и бежим по песку, как только что вылупившиеся черепашки. Беремся за руки и заходим в тихие воды вечернего океана.
Я поднимаю голову, гляжу на розоватый диск луны, которая любуется своим отражением в темном зеркале океанских вод. И сердце снова начинает биться. Как прекрасно это вечернее светило, каким кажется добрым, как прекрасны его лучи, в которых можно купаться, как в океане.
Да, жизнь есть жизнь, в ней бывает всякое, но она все равно берет свое. Рано или поздно в душе снова брезжит надежда.
