У бабушки была подруга Наталья Ивановна, которая, по рассказам, довела свою образцовопоказательность до того, что сыну, а потом внуку, варила геркулесовую кашу не как все – ать-два, а 45 минут на водяной бане, – и каша получалась прекрасная и не пригорала. И все же она умерла. И в детстве у меня два этих факта объединились. Вот она делала что-то не так, как все, – и умерла.
А теперь, если вам дорого купить кастрюльку с антипригарным покрытием, что вполне реально, то – выходите из положения, как хотите, – или отскребайте каждый раз, или откажитесь вовсе от этого полезного диетического продукта. Короче, сами, пожалуйста, живите таким образом, от которого вы в конце концов умрете. Ну допустим, вы сделаете все, чтобы не погибнуть от отскребания кастрюль, и сделаете все, чтобы у вас были такие замечательные кастрюли, к которым не пригорает и, более того, они сами доваривают и чуть ли не за вас переваривают. И все это – при комнатной температуре, без образования канцерогенов. Короче, сплошная, тотальная профилактика достигнута – умрете от того, как вы этого достигали. От тех злодеяний, от того бессердечия, которые вы проявили на пути к этим кастрюлям, и от той опустошенности, которая вас таки настигла, когда вы ими овладели. Ясно?
Негодные средства
По пути с работы обгоняю на узкой дорожке молодую, современно одетую во что-то сверху широкое и надутое, а снизу узкое и длинное, маму с маленьким детенышем. Вечерняя прогулка или путешествие из яслей-сада домой. Она разговаривает со своим ребенком. От ее пронзительного, не имеющего аналогов даже в области самой нарочито бездарной рекламы, голоса, состоящего из одних только фальшивых звуков, – дурно. Спешу обогнать, не причинив им неудобства, зачерпываю слякоти и думаю. Отчего? Это же так же глупо, как, пытаясь объясниться с иностранцем, не знающим ни одного слова по-нашему, говорить с акцентом и коверкая слова. Как в старых советских фильмах. Почему? Ведь молодая, еще недавно сама, можно сказать, под стол пешком ходила. Почему ей так категорически ясно, что ребенку, да, видимо, и любому другому живому существу, – ни слова правды. В чем же тогда состоит ее правда, что ее нельзя произнести? От незнакомого, даже абсолютно неразличимого во мраке чужого существа совершенно отчетливое впечатление – человек не на своем месте. Но – нет, все, видимо, не так уж и просто. Ведь тут нет какого-нибудь ужасного злодейства. Эта юная леди не выдергивает руку из плеча у отчаянно орущего ребенка – на ходу. Она не делает больно, не тащит его, как обузу. Она только добросовестно выстраивает непреодолимую преграду лжи, только исключает возможность человеческого контакта между «отцами и детьми». То есть делает в принципе необходимую, черную и даже, вероятно, полезную работу. Ведь нет огромного дома с детской наверху и с полноценной шумной взрослой жизнью внизу, с нянями и гувернантками, драгоценным поцелуем маман перед сном, нет у матери своего, захватывающего почти всю ее целиком, призвания-занятия, не отделен ее мир ни волшебным скрипом балетной сцены, ни даже какими-нибудь многочасовыми заседаниями-коллегиями, – нет какого-либо иного способа установить дистанцию, кроме – фальши. Отчуждение, одиночество, «совершенно не к кому обратиться», – что еще может создать истинный душевный комфорт полноценного «детского мира». Так надо, так должно быть всегда, меняются, видимо, только средства достижения этой цели. Чтобы не быть натасканным, не видеть мир глазами измученной и бодрящейся ради возлюбленного детеныша матери-одиночки, нужна, нужна дистанция. Простим ей ее режущее слух слепое следование инстинкту «правильного мироустройства». Других средств не нашлось.
А тут еще недавно, уходя от своих старичков, в их чужом и безжалостном дворе вдруг слышу то, что всегда так боялась услышать, – писк котенка. Все мою жизнь эта страшная музыка приносила мне новое роковое испытание и снабжала меня новым, сначала крошечным и больным, а потом вдруг увеличивающимся на глазах, как гармошка, – подобранцем. А теперь я, пригнув голову от ветра, буквально бегу, уношу ноги от угрозы вполне естественного поступка. Можно найти кучу объяснений и даже оправданий и даже моральных обоснований этого галопа. Нельзя взять, нет сил, денег, времени, места, возможности маневрировать с такой кучей, и это было бы уже в ущерб уже имеющимся, нет, наконец, желающих принять это приданое в случае пусть даже не смерти, но хотя бы серьезной болезни, которая все более вероятна с годами. Но ведь эта ситуация в полном объеме уже и так имеет место в связи с вышеупомянутым уже имеющимся любимым и чрезмерно обильным поголовьем. Значит, все-таки истек срок годности души. Я так и подумала на бегу: « Все, человек перестает быть живым, когда он убегает от котенка, отворачивается от нищего бездомного ребенка, отказывается расширять зону своего участия, привыкает к дурному смирению. Смирение-то тоже, небось, грех, – как посмотреть…».
Один батюшка в беседе со своим безумным прихожанином кивал ему, соглашался, что больна душа из-за грехов, что все это – Бог, а на прямой и резонный вопрос хитрого страдальца, стоит ли в таком случае пить таблетки, которые прописал районный психиатр, ответил: «А таблетки надо пить – в порядке смирения». Все-таки церковь – великая культура умирания, этикет ухода. (Активизация церковной жизни – признак надвигающейся потребности в массовых отпеваниях).
Вот так, все боятся конца света, обрыва, бездны. А ведь жизнь может стать немила, перестать вовсе устраивать, превратиться в сидение на кончике стула в неестественной позе (в лучшем случае). Так стоит ли со страхом ожидать обрыва, когда сам собою уже случился облом.
Новая природа
Когда жизненный опыт уже убеждает, что, где бы то ни было, жить придется все тому же человеку, то есть тебе, каков ты есть, – мечтать видеть поутру из окна первым делом Эйфелеву башню, Тадж-Махал или даже канал с гондолами – уже как-то не получается. Он-то будет синий и с гондолами, а ты его будешь видеть бурым и с гондонами. Ну, нет, конечно, камни тоже поднимают дух, да еще как, но вкупе, вкупе с собственными мечтами. А вот природу никто пока не отменял. И как хотелось всегда, животно и страстно, иметь дверь из дома, хоть какого, в сад, хоть какой, хоть обнесенный ржавыми отбросами былых эпох, лишь бы земля была под ногами, лишь бы ветерок что-нибудь шевелил, лишь бы – листья, лишь бы ветки, а уж если по дороге куст встает, особенно, рябина… Так ведь и продолжает хотеться. Ох, это боль настоящая. И вот, будучи запихнуты в некий бетонный ящик на бетонной полке общего шкафа, в, так сказать, предварительный ящик, – что мы имеем для души? Какие ландшафты? Что заняло место шелеста, листопада, ветра, безветрия – всего того, что мы так любим не только благодаря откровениям Тарковского? Что, что! – телевизор. Все теперь – оттуда. И мы – переучиваемся на старости лет. Смотрим на компьютерный листопад или водный поток – в заставке к рекламе на канале ЭН – ТЭ – ВЭ. Ведь набор чувств от ах до ох – все тот же. Хотя, неправда, есть какая-то первая ступенька, с которой могла бы начинаться жизнь, ну что-то вроде единства и реальности происходящего и ощутимого. Но, пожалуй, давно уже даже эта первая ступенька не скрипит и не гнется под отяжелевшим от шлаков шагом, не прогибается, а только предполагается.
