Я заканчиваю отпарывать кружевные крылья, и в дверь снова стучат. Понятия не имею, сколько я уже работаю и который теперь час, но в маленькое окошко мне видно, что солнце уже садится, окрашивая небо в рубиновый цвет. С лужайки до меня доносятся смех и звон посуды. Гости едят.
И поскольку я сама перетаскивала продукты из грузовичка, уверена, то, что они едят, очень вкусно. Я даже не сомневаюсь, что им подают трюфеля и фуа-гра.[19]
– Входи, – кричу я, думая, что это снова Чаз.
И совершенно столбенею, видя, что это вовсе не Чаз, а Люк.
– Ого, – говорит он, протискиваясь в мою комнатку и озабоченно осматриваясь.
Оно и понятно – комната напоминает фабрику конфетти.
– Чаз сказал мне, что случилось, – говорит он. – Я и понятия не имел, что они втянут в это тебя. Это же полное безумие.
– Да, – говорю я сухо. Я твердо намерена не плакать при нем. – Безумие, это точно.
Держись, Лиззи. Ты сможешь.
– Как они уговорили тебя? – спрашивает Люк. – Лиззи, никто не может сделать свадебное платье за одну ночь. Почему ты не отказалась?
– Почему я не отказалась? – О, нет. Вот и слезы. Я чувствую, как они собираются под веками – горячие и влажные. – Господи, Люк. Не знаю. Может, потому, что твоя девушка стояла и расписывала, как ты нахваливал мои таланты.
– Что? Я не… – Люк ошарашен.
– Да я уж поняла, – обрываю я его. – Теперь поняла. Но тогда в глубине души надеялась, что ты говорил обо мне что-то хорошее искренне. Надо было догадаться, конечно, что это просто трюк.
– Да что ты такое говоришь, Лиззи? – удивляется Люк. – Лиззи, ты плачешь?
– Нет. – Я вытираю рукавом глаза. – Не плачу. Просто очень устала. День выдался очень долгий. И мне совсем не нравится то, что ты сделал.
– А что я сделал? – Люк совершенно сбит с толку.
В свете лампы у моей кровати он выглядит таким желанным. Он переоделся к вечернему приему, и на нем теперь белоснежная сорочка и черные брюки с острыми, как лезвия, стрелками. Белизна рубашки еще больше подчеркивает, какие загорелые у него руки и шея.
Но я не дам себя обмануть мужской красотой. В этот раз не дам.
– Можно подумать, ты не знаешь.
– Не знаю, – отвечает Люк. – Слушай, не знаю, что такого наговорила Доминик, но я клянусь, Лиззи…
– Неважно, что ты сказал Доминик, – перебиваю я. – Я уже знаю, что это было вранье. Но зачем… – Голос у меня срывается. Ну и где моя решимость не плакать перед ним? Ну и ладно. Разве он не видел, как я плачу? – …зачем ты рассказал Шери о моих проблемах с дипломом?
– Что? – На лице у него целая гамма чувств – от удивления до смущения. – Лиззи, клянусь! Я ни слова не говорил.
Вот это да. Такого я не ожидала. Не думала, что он станет отпираться. Я ожидала, что он сразу раскается и попросит прощения.
И я с радостью его прощу, поскольку и сама виновата перед ним в том, что все растрепала его маме. Конечно, это изменит наши отношения, но, может, удастся прийти к некоему взаимному уважению…
Но вот так стоять и нагло все отрицать? Мне в лицо?
– Люк, – говорю я, и от разочарования голос у меня немного дрожит. – Это мог быть только ты. Больше никто не знал.
– Это не я, – упирается Люк. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять: он уже не смущен, не удивлен. Он в ярости. По крайней мере, если судить по сдвинутым бровям. – Слушай, я не знаю, откуда Шери узнала, что ты не получила диплом, но я ей не говорил. В отличие от некоторых, я умею хранить чужие секреты. Или это не ты рассказала моей маме, что я хотел поступать в медицинскую школу?
О-па! В наступившей тишине до меня снова доносится звон посуды снизу, стрекот сверчков и вопль Викки:
– Лорена! Николь! Идите сюда! Я погибла.
– Э-э, да, – говорю, – я сделала это. Но я могу все объяснить…
– И ты считаешь, – перебивает меня Люк, – что можешь обвинять других в том, что они выдали твой секрет, когда сама не способна хранить чужие?
– Но… – Я чувствую, как кровь отхлынула от лица. Он прав. Абсолютно прав. Я самый величайший лицемер в мире. – Но ты не понимаешь, – пытаюсь оправдаться я. – Твоя девушка, твой дядя – да все вокруг – только и делают, что говорят, как ты жаждешь получить эту работу, и я подумала…
– Ты подумала, а не встрять ли тебе не в свое дело? – спрашивает Люк.
Какая. Я. Идиотка.
– Я хотела помочь, – жалобно говорю я.
– А я не просил тебя помогать, Лиззи. Я не ждал от тебя помощи. Что мне нужно было от тебя… я думал, у нас могло бы…
Стоп. Люку что-то нужно было от меня? Он думал, что у нас может что-то – что?
Сердце у меня вдруг забилось. О господи! О господи!
– Знаешь что? – вдруг говорит Люк. – Не важно. Он разворачивается и выходит из комнаты, решительно закрыв за собой дверь.
Многие считают, что приход к власти Гитлера и расцвет фашизма повинны в том, что в 1930-х вернулись к длинным юбкам и тугим линиям талии, что заставило женщин снова влезать в корсеты. С началом Великой депрессии простые женщины уже не могли приобретать дорогие парижские наряды, в которых щеголяли звезды в кино. Но у талантливых портних, которые могли копировать их фасоны с более дешевыми тканями, работы прибавилось, и наконец-то появились на свет «подделки»… да здравствует липа (см. Луи Вьюттон).
История моды. Дипломная работа Элизабет Николс
22
Сплетни очаровательны. Вся история – это одна сплошная сплетня.
А вот скандал – это сплетня, обремененная моралью.
Оскар Уайльд (1854–1900), англо-ирландский драматург, писатель и поэт
Надо ли говорить, как трудно резать ровно, когда плачешь так, что ничего не видишь? Ладно, плевать. Кому он вообще нужен? Нуда, конечно, он кажется очень милым. И он определенно красив. И умен, и остроумен.
Но он лгун. Ясно же, что это он сказал Шери. Как еще она могла узнать? Ну почему просто не признаться, как призналась я в том, что рассказала его маме о его мечте стать врачом?
Я, по крайней мере, сделала это из благих побуждений. Поскольку мне кажется, что Биби де Вильер из тех женщин, которым небезразлично воплощение мечты сына. Неужели такую мать можно держать в неведении о самом горячем желании ее сына?
Я на самом деле оказала Люку услугу, рассказав об этом его матери. Неужели он этого не понимает?
Ну, ладно, я и впрямь болтливый язык, назойливая муха и вообще самая большая идиотка.
