Смотритель начал читать, в манере актёра, участвующего в записи постановочного радиоспектакля:
«Однажды, Никто-Никто потерял свою любимую чудесную булавку и сильно опечалился. Булавка была ему вещью, несомненно, нужной, даже, можно сказать, единственно необходимой в его никто-никтошной жизни. Я уже не говорю о том, что она была сделана из чистого золота. Её он использовал всякий раз для того, чтобы проверить спит он или нет!
Привидится ему, например, что орёл клюёт свою собственную печень, Никто-Никто разомкнёт свою любимую булавку, да и кольнёт себя в руку, и сразу понимает, что это был всего лишь сон. Не могут орлы клевать собственной печени, чужую – это, пожалуйста! Или покажется ему, что в семье одного крестьянина из провинции Сычуань родился его собственный, крестьянина отец, а через некоторое время жена ему и деда с бабкой в подоле несёт. Но ведь, не может череда рождений идти в обратном порядке к естественному ходу 10 000 вещей. Стало быть, всё это был, опять-таки, только дурацкий сон. Снова булавка выручила! А недавно ему вообще привиделось, что черти его в аду на сковородке жарят! Бедный Никто-Никто еле-еле сумел булавку раскрыть, так у него руки от страха тряслись. Но всё-таки сумел как-то раскрыть и уколоть себя особенно сильно прямо в задницу, для верности. И тут же всё стало на свои места. Как же его могут в аду черти на сковородке жарить? Он же, кто? – Никто-Никто! Вот, если бы он был кем-то, тогда совсем другое дело. А так, полная, конечно же, ерунда получается. Разве не ясно? В общем, мало ли подобных случаев, что кому привидится! Обо всём рассказывать, и смысла нет. Важно, то, что на всякий подобный случай, каким бы он ни был, у него имелась его чудесная золотая булавка – вернейшее средство отличить сон от яви. Понятно теперь вам, почему Никто-Никто так сильно опечалился?
«Куда же могла подеваться моя чудесная булавка?» – в отчаянии думал Никто-Никто и днём, и ночью. Много дней и ночей напролёт думал, жизни без своей булавки он себе представить не мог. Ходил по многим городам и деревням, всё спрашивал людей, не видел ли, кто его чудесной булавки? Но никто ничего о таковой даже не слышал. Люди только пожимали плечами. Пока один крестьянин из провинции Сычуань (уж, не тот ли, в семье которого родился сначала его собственный отец, а потом и дед с бабкой?) не пожалел Никого-Никого, и не дал ему свою собственную, не чудесную, а самую обычную булавку.
– А сможет ли она так же хорошо отличать сон от яви, как моя потерянная чудесная булавка? – Спросил недоверчиво Никто-Никто у крестьянина, вертя её в руках. – Она ведь совсем обычная.
Крестьянская булавка и вправду выглядела совсем уж простенько и непритязательно, даже, кое-где на ней немного проступала ржавчина, которая, разумеется, тоже внушительности ей никак не прибавляла. Сильно сомневался насчёт равноценности такой замены Никто-Никто.
– Хочешь – бери, а не хочешь – не бери, дело твоё. Не ешь, не пей, не спи, ходи и ищи дальше свою чудесную булавку. – Равнодушно заметил ему крестьянин, развернулся и пошёл своей дорогой.
– Постой, постой! Как ты сказал? – Удивился Никто-Никто. – Ходи, не ешь, не пей, не спи?!».
Но крестьянин повторять не стал…».
Смотритель снова легко засмеялся, подмигнул Жоли, а потом с почтительностью закрыл книжку, и понёс её обратно ставить на полку, образовалась небольшая молчаливая пауза из дождя и Маллигана, попеременно свингующих.
– Мне понравилась притча, ибо она сквозит тщетой мира и его инструментов. – Заявила Жоли, после того, как Смотритель вернулся на своё место. – Вы поклонник Мао?
– А Вы полагаете, что Мао, сам понимает, что делает? – Ответил он иронично вопросом на вопрос.
– Думаю, вряд ли. Так же, как египетские фараоны не понимали, зачем они возводят свои пирамиды, а китайские императоры, для чего они заставляют своих подданных строить стену, длиною в тысячи ли.
– Брава, мадмуазель Жоли, Вы уже начали читать Кафку! – Смотритель символически аплодировал.
– Разве? – Пожала плечами Жоли.
– Говорю Вам это совершенно определённо, уж поверьте. Для того чтобы читать, не всегда обязательно открывать книги.
– Но, если я вижу нечто такое, что раньше разглядел этот ваш Кафка, значит, и он этого не писал. – Фыркнула Жоли.
– И снова, Вы правы. – Подтвердил Смотритель, подтягивая локти на своей свободной атласной рубахе. – Но, таким образом, Вы и сами ответили на свой вопрос об идолопоклонничестве.
– Я поняла. – Она и сама никогда не была идолопоклонницей.
Жоли подумала, гася свою сигарету, что они так накурили в магазине, что все птицы, наверное, уже передохли. Но потом вспомнила, что Смотритель просто выключил их одним щелчком пальцев.
– Значит, птиц здесь на самом деле тоже нет? – Предположила она.
– Птицы есть, но они мало, что значат. – При этих словах Смотритель снова на несколько секунд щелчком пальцев включил птичьи голоса, чтобы продемонстрировать их реальность, а потом опять так же буднично выключил.
– Как Вы полагаете, – после некоторых внутренних колебаний Жоли всё-таки решилась спросить, – он вернётся?
– Хотите, чтобы он Вас склеил? Ну, да, ещё ни одной вазе не удавалось склеить саму себя. – Смотритель говорил без усмешки, как бы размышляя вслух. – Только зачем?
– Вот, и я сама не знаю, зачем? – Вздохнула давно разбитая ваза.
– Это можете решить, увы, только Вы сами, милая мадмуазель Жоли. Гонг, Конгу не помощник. – Скаламбурил Смотритель. А может это и в самом деле была какая-то, в своё время известная древняя присказка, о которой она просто раньше никогда не слышала.
Дождь продолжал один выписывать, неслышимые обычному уху рулады на парижских улицах, когда Жоли покинула птичий базар. Джерри Маллиган, птицы, Смотритель остались навсегда позади, в прошлом какого-то одинокого, не понятного самому себе времени…
Он ещё долго смотрел в размытое окно на Жоли, неуверенно скачущую между луж. А потом она, как альпийский канатоходец, балансируя зонтом, проходила по узкому бордюру, между норовящими смыть её потоками горных рек, поглощаемых беззубыми, жадно пьющими ртами люков городской канализации. Смотритель на то и смотритель, чтобы смотреть. Он и смотрел, слегка покачивая головой, и в глазах его мелькали отблески пламени горячих, нездешних кузнечных горнов, а в ушах его снова, во второй раз в жизни, – чего не может быть, – слышался зов Пустыни, от чего он неслышно шевелил губами, произнося какие-то неопределённые придыхательные междометия, а может быть благодарственные молитвы, или заклинания…
Кенгуру встретил её в коридоре, как всегда, своими смертельно немигающими глазами, и своей неимоверной смертельной усталостью. От чего он устаёт? – думала Жоли, старалась поскорее скинуть вымокшую одежду и избавиться от растрёпанного как осенний цветок мокрого зонта. Хотелось принять горячую ванну, с какой-нибудь древней докембрийской солью, ничего не ведающей даже о трилобитах, и с обильной пеной, чтобы можно было погрузиться на самое морское дно, как таинственное морское чудовище и одновременно скрыться в облаках, как прекрасная вольная птица. Она наспех сбросила свои туфли, разлетевшиеся по коридору в разные стороны, и по полу за ней проследовали в комнату, её влажные следы, которых она с собой туда не приглашала.
