А вот Люлли, наоборот, не смотрит за своим малышом. Утомленная готовкой, она легла отдохнуть и заснула, позабыв про всё на свете. Снится Люлли ее собственное детство в Нижнем Хуторе, когда дворы еще были многолюдны. Дети не зависали в интернете, а шумной гурьбой играли в салки и казаки-разбойники, и домой их было не загнать.
– Эх-х, все-таки наше детство было счастливее, – вздыхает Рухья, угнездившаяся с Лахьей на лавочке под козырьком подъезда.
– Та-та, – беззубым ртом шамкает Лахья. Она тоже уверена, что и детство у них было лучше, и трава зеленее, и небо голубее. А сейчас все сидят по своим квартирам и почти не общаются.
Рухья и Лахья греются в лучах холодного осеннего финского солнца, словно они и не во дворе дома вовсе, а на картине «Всё в прошлом».
– Не поету больше в польнису, – сообщает Лахья. – Претштавляешь, у меня в направлении пыл напишан шетьмой капинет. Я отштояла ошереть, а врач говорит, што нужно пыло штоять в тесятый. Я пошла ишкать тесятый, а это окасался морг.
– Уж лучше сразу пойти в парк «Дубки», – филином ухает Рухья. – И просить здоровья у деревьев.
– Или савернуться в капуштный лишт. – Лахью из-за привязанности к капусте жители «Дома» зовут капустной бабушкой.
4
Если Рухья и Лахья доживают в одиночестве, то Юххо и Горле пока еще вместе. Горле не любит сидеть на скамейке с соседками. У нее душа заходится от мысли, что муж в любую минуту может умереть, и тогда она пополнит клуб одиноких старушечьих сердец. Едва подумав о грозящей горькой участи, Горле спешит к мужу, чтобы предложить ему прогуляться по парку «Дубки». Как в молодости.
Горле – бывшая оперная сопрано, блестящая исполнительница цыганских и русских романсов. У Горле хронический тонзиллит, Юххо же туговат на оба уха. Каждое утро, проснувшись, первым делом Горле и Юххо решали, во сколько они пойдут в парк «Дубки» слушать шептания священных деревьев и кашлем проверять акустику крон вековых дубов.
– Как будто внутрь попала льдинка… или пылинка, – с утра перхает Горле. – И никак ее не выкашлять.
– Тебе обязательно нужно подышать свежим воздухом! – отвечает Юххо. – Еще Щяляпин говорил, что без воздуха нет певца.
Фамилию Шаляпина Юххо произносит очень забавно, будто тот – щавель в шляпе.
– Не Щяляпин, а Шаляпин, – поправляет Горле, но Юххо ее не слышит. Зато он видит, как жена заходится в кашле, видит ее страдальческую мину.
– Потерпи. Сейчас я сварю кашу на молоке, – предлагает он. – Манка с рисом помогут прогнать твою льдинку-заразу! А потом мы пойдем в парк «Дубки», подышим свежим воздухом. И попросим у деревьев защиты и здоровья.
– Да… Мне каждый день нужен свежий воздух, лучше сосновый, – покорно соглашается Горле.
– А немного каши надо будет взять с собой, – рассуждает Юххо, – и положить в дупло родового дуба.
– Точно, – соглашается Горле. – Птички прилетят и склюют, а значит, каша достанется нашим мамам и папам. А вместе с нею до предков дойдет и наша просьба.
С этими словами Горле подходит к окну и, не решаясь его распахнуть, смотрит на уличный и подмышечный градусники попеременно. Если на улице тепло, то она без опаски, не боясь получить осложнение, открывает форточку или всю створку окна, и тогда в комнату врываются звуки из внешнего мира: автомобильные гудки, голоса людей, лай собак. Машины сигналят так, будто кто-то пропал или умер. А под козырьком – это Горле хорошо видит – греют кости Лахья и Рухья.
Посиделкам на скамейке Юххо и Горле предпочитают прогулки по парку «Дубки». Потому что Горле тайком ревнует Юххо к Рухье и Лахье. Но и сам Юххо не любит беззубые шепелявые сплетни, поскольку их не слышит.
– У старости женское лицо, – вздыхает Горле. Затем она, шаркая, идет на кухню и помогает мужу готовить манную или овсяную кашу, запах которой разносится по всему «Дому».
Помешивая священную кашу в кастрюле, Юххо думает о гигантской яме в парке «Дубки». Недавно на окраине парка вырыли большой котлован. Юххо не терпится сходить и посмотреть, как идут работы. Наполнили яму кашей бетонного раствора или нет еще.
5
Я тоже, как и многие поволжские финны, люблю стоять у окна и смотреть на улицу. На бегущие облака, на бездомных собак, на пасмурное небо в облачных клочьях, на шумную суетливую улицу, на полупустой двор, на вздыбленные кроны вековых дубов в парке и покладистые ветви берез. На ночные витрины магазинов и врубленные в Дом-башню «Спасательную шлюпку», «Детский мир и рыбки» и аптеку «35 и 6».
На трамвай, который едет, чуть раскачиваясь, дребезжит нежно и звонко под тенью лип, как весенняя капель, на подростков, проехавших на роликах или велосипедах в сторону парка «Дубки». На застенчивые пары влюбленных: Ляйне и Арве, Айну и Эйно, Кюллики и Тайсто. Они так застенчивы, что не смотрят друг дружке в глаза, а делают вид, будто они друг дружке совсем не нужны, будто они едва знакомы. Влюбленные даже не держатся за руки, но это уж типично финское. А как они занимаются сексом, мне и подумать неловко.
Если выйти через арку «Дома», а затем миновать несколько кварталов, то можно дойти до парка «Дубки». Есть и другие пути – через дворы и мою любимую длинную березовую аллею. Тут без разницы. Хотя пройти несколько кварталов по запыленной шумной улице для Рухьи и Лахьи – дело нелегкое.
Я вижу, как поутру старухи спешат в парк «Дубки», чтобы отнести покойным мужьям яичек и хлебушка. Они кладут нехитрую снедь в дупла деревьев, чтобы птицы – вестники небес и потустороннего мира – приняли эти приношения.
Процессия из старух кажется мне нескончаемой. Рухья и Лахья, Ульрика и Синника, Тююнни и Тююкки.
Я вижу, как рыбак Вялле, возвращаясь с утренней рыбалки, несет мелкую рыбешку и салаку, чтобы тоже опустить в дупло. Как охотник Ласле несет кусочки тонко нарезанного лосиного мяса. Чтобы птицы-курьеры отнесли подношения духам предков.
Я часами могу так стоять и медитировать. Часами, неделями, месяцами. Сам не знаю почему. Вид из моего окна скучный, невыразительный, бессмысленный. Там словно застыли те времена и пространства, которых уже нет в реальном времени и пространстве. Вытянувшись вдоль улицы, стоят большой кирпичный дом и несколько панельных, в которых я никогда не бывал. Серое уныние и море асфальта. А в воздухе – привкус красного кирпича и серой побелки. Жилые, но безжизненные здания и пустыри между ними. Невзрачная атмосфера города, где мы бытуем-обитаем. Но всё это мне до боли близко, всё это родное. И люди, что гуляют по улице, тоже родные и любимые.
Я замечаю, что рыбак Вялле и охотник Ласле при встрече не здороваются за руку, будто боятся излишне крепкого пожатия или просто стесняются соприкосновения. Но это тоже типично финское: с живыми держать дистанцию, а с мертвыми быть нежными и на короткой ноге.
У каждого жителя Нижнего Хутора в парке «Дубки» есть родовое дерево. Есть оно и у меня, и я частенько иду туда, чтобы от всей души прижаться к нему спиной или обнять его руками, попросить о чем-нибудь и запастись силой. Попросить у предков, чтобы никто из моих родных не заболел и не умер, не пропал, не исчез, не сгинул.
