– Я подумаю. Не знаю.
Люси нажимает на звонок. Больше ей сказать нечего. Мы быстро прощаемся. Не думаю, что она затаила на меня обиду. Пока еще нет.
34
Мое дело очень быстро попало на первые полосы. В том числе и в вечерние новости по телевизору, что вряд ли улучшит отношение ко мне судьи, которому такое внимание прессы наверняка не понравится. Через день после ареста у меня появилась надежда, что ко мне потеряют интерес, потому что крупный босс тоже оказался в тюрьме за экономические хищения в астрономических размерах (мы в одном и том же следственном изоляторе, только ему полагается камера для особо важных персон). Может, таких, как он, перебор, а потому связанные с ними дела становятся банальщиной, – во всяком случае, передышка длилась недолго, и внимание прессы вновь переключилось на меня. Моя история находит более широкий отклик, чем его, потому что куда больше людей способны отождествить себя с безработным, у которого отказали тормоза, чем ощутить родство с крупной финансовой шишкой, который украл сумму, в шесть раз превышающую весь его фондовый опцион[20].
Журналисты провели параллель между моим захватом заложников и происшествиями в Америке, когда подростки расстреливали преподавателей и одноклассников. Я выглядел человеком, на которого безработица подействовала как лоботомия. Одержимым. Репортеры поговорили с моими придурками-соседями («Ну что вы, он был очень спокойным соседом. Кто б мог подумать…»), кое-какими бывшими сослуживцами («Ну что вы, он был очень спокойным сослуживцем. Кто б мог подумать…»), с моим куратором из Центра занятости («Ну что вы, он был очень спокойным безработным. Кто б мог подумать…»). Любопытно было наблюдать подобное единодушие в данном вопросе. Полное впечатление, что присутствуешь на собственных похоронах или читаешь свой некролог.
Со стороны «Эксиаль» тоже не преминули высказаться.
Прежде всего его светлость Поль Кузен himself[21]. Проявленное им мужество, разумеется, позволило ему снова завоевать доверие его работодателей. Возвращен в лоно. Именно то, о чем я сам мечтал. Я так и вижу его в Сарквиле: руководит увольнениями, которые затронут больше трехсот семей; он будет бесподобен.
Он так же гениален перед камерами, как и передо мной в финале захвата заложников: несгибаем, непримирим. Чистая вертикаль. Концентрат первых кальвинистов и пуритан Нового Света в одном флаконе. Поль Кузен – это капиталистическая версия Торквемады. По сравнению с ним статуя Командора – просто Микки-Маус. Не из тех, кто дает слабину. Я его узнаю́ на экране. Как в тот момент, когда он встал лицом к лицу со мной: прямиком к сути дела. Он само совершенство. «Недопустимо, чтобы предприятие становилось местом преступных действий». Он даже набросал картину: если все безработные начнут брать в заложники своих потенциальных работодателей… Представьте себе. Дрожь берет. Идея, которую он желает донести, яснее ясного: руководящие работники глубоко осознают лежащую на них ответственность, и всякий раз, когда какой-нибудь правонарушитель соберется сорвать зло на своем предприятии, он рискует встретить на своем пути очередного Поля Кузена. Действительно устрашающая перспектива.
В качестве американской кинозвезды выступает президент и генеральный директор Александр Дорфман. Он жертва. Сдержан, глубоко удручен столь ужасным происшествием. Грандиозен. Александр Дорфман, как должно быть известно каждому, – это президент, который очень испугался за своих сотрудников, он воплощение человечности. Он вел себя стоически, что вполне естественно, учитывая возложенную на него ответственность, он отдал бы жизнь за своих работников, это совершенно очевидно, он не колебался бы ни секунды. В отношении меня он беспощаден в высказываниях. Я угрожал его руководящим работникам, а таких вещей он не прощает. Подтекст понятен: боссы не позволят, чтобы им досаждали всякие безработные, даже вооруженные. Многообещающий посыл для грядущего судебного процесса.
Когда он выступает перед камерой, у меня такое впечатление, что он смотрит на меня лично. Потому что за его словами стоит послание, адресованное именно мне: «Деламбр, вы крупно просчитались, приняв меня за идиота, и я, безусловно, не стану дожидаться окончания вашего тридцатилетнего срока, чтобы оторвать вам яйца!» Многообещающее начало моей тюремной жизни.
Слушая его речь, я не сомневаюсь, что вскоре он даст о себе знать. Но на данный момент я гоню от себя эту мысль, потому что в день, когда нечто подобное случится, я представления не имею, как мне удастся вывернуться.
Потом репортаж переключается на меня, на мою жизнь, показывают снятые под разными углами окна нашей квартиры, входную дверь. Наш почтовый ящик. Это глупо, но видеть нашу фамилию, написанную на маленькой пожелтевшей этикетке, которую мы прикрепили, едва перебравшись в этот дом, мне было чудовищно тяжело. Я представил себе Николь, которая, не смея выйти из квартиры, разговаривает по телефону с дочерьми, вся в слезах.
Это разрывает мне сердце.
Просто невероятно, как далеко мы друг от друга.
Люси объяснила матери, что та должна делать или говорить, если журналисты пристанут к ней по телефону, на станции метро, в супермаркете, на тротуаре, на лестничной площадке, в коридоре ее архивного центра, в лифте. В туалете ресторанчика. По ее словам, если не отвечать ни на какие вопросы, газетчики скоро о нас забудут и вернутся только на процесс, который состоится не раньше чем года через полтора. Я воспринял сообщение об этом сроке с мужеством. Разумеется, я произвел подсчеты. Исходя из самого мягкого приговора, я вычел все сокращения срока, на какие только мог рассчитывать, и еще период предварительного заключения. В результате срок все равно получился неимоверно долгим. Никогда еще мой возраст не представлялся мне столь угрожающим.
Вдруг, благодаря телевидению, в своем следственном изоляторе я удостоился пятнадцати минут славы; о моем деле говорили, обсуждали, каждый высказывал свое мнение, у меня выспрашивали подробности. Здесь все думают, что всё знают, одни считают, что я смогу сослаться на смягчающие обстоятельства, и это сильно веселит других, уверенных, что я послужу примером, призванным удержать тех безработных, которым могла бы прийти в голову такая же дикая мысль, как мне. В сущности, каждый судит о моем деле, исходя из собственного опыта, в зависимости от своих надежд и страхов, своего пессимизма или веры. И каждый называет это трезвым подходом.
Следственный изолятор вполне оправдывает свое название. Не считая купли-продажи всех видов, жизнь здесь останавливается, ну или почти. Единственное, что все время меняется, – это личный состав. Нас должно быть четыреста заключенных, а на самом деле семьсот. Если придерживаться точных цифр, получается что-то около трех и восьми десятых арестанта на камеру. Это просто чудо, если вас не запихнут вчетвером в камеру, предназначенную для двоих. Первое время было тяжело: за восемь недель я одиннадцать раз сменил либо камеру, либо соседей. Трудно себе представить, что население столь оседлое могло быть столь нестабильным. Я всяких повидал в своей камере: жестоких буянов, психов, депрессушников, фаталистов, налетчиков, наркоманов, самоубийц, наркоманов-самоубийц… Словно тюрьма прокручивала передо мной рекламный ролик.
