Одному Богу известно, как Хэлу удалось нагреть воду. Как же я соскучилась по обычной теплой воде! Осторожно, нежно он обмыл меня губкой, и, будучи в лихорадочном состоянии, я вообразила, будто по полу потекла кровь. Я была беззащитна, мне негде было укрыться, и я позволила ему проделать это со мной, морщась от уязвимости, от того, что я женщина.
Хэл говорил со мной тихо и ласково:
– Я особенно тщательно мою твои ноги, потому что ноги – это самое главное. Если стопам неудобно, то неудобно всему телу. Это первое правило путешественника. – Он раздвинул мои пальцы, капнул между ними воды и высушил кожу. – Твои ножки довольны?
– Мои ножки очень довольны, благодарю. Хэл заставил меня перевернуться на спину, и произошло чудо: я стала чувствовать себя чистой. Он провел губкой у меня под мышками.
– Если тебе жестко, я разорву рубашку.
Он вымыл меня и поцеловал. Слабая, испуганная и отчаявшаяся от любви, я ответила на поцелуй – поцелуй Иуды.
Через неделю мы вылетели обратно в Кецель на том же небезопасном самолете и остановились в отеле у аэропорта.
Ночью я сказала Хэлу, что ухожу от него, потому что люблю: люблю так сильно, что мне невыносимо видеть, как мы разрушаем друг другу жизнь.
– Мне нужно спокойствие, стабильность, семья, – призналась я. – Рано или поздно эти проблемы все равно возникнут, так не лучше ли решить их сейчас и покончить с этим?
Хэл лежал на подушке ко мне лицом; при этих словах он отвернулся. Он не сказал ничего, что заставило бы меня передумать. Я знала, что он ничего не скажет. Хэл вздохнул, и я дотронулась до его плеча, чтобы он обернулся. Обомлев, я увидела, что он плачет.
– Я не хочу той жизни, о которой ты говоришь, – ответил он, – но мне от этого только тяжелее.
На следующее утро я проснулась поздно. Горячее солнце проникло в комнату; дешевое постельное белье казалось грязным и шероховатым.
Хэл и его рюкзак исчезли. Я лежала и представляла, как он идет по узким, тесным улицам, останавливается, чтобы выпить кофе, просеивает сквозь пальцы щепотку ярких пряностей на уличном прилавке. Он уже перестраивает настоящее и говорит о будущем, предвкушает возвращение в тропические леса. И ему, и мне было известно, что он только что освободился от многих лет компромиссов, несогласия, от призрака меня – ждущей.
По пути в аэропорт я попросила таксиста остановиться и вышла из машины. Жара вонзилась в меня сверлом; шум и запахи были как пощечина органам чувств. Небо было дурного дымного серого цвета, как металл пистолета. По краям дороги высились горы мусора; в них рылись какие-то люди, разгребая помои голыми руками. Я подошла к ближайшей куче и положила туда свои ботинки. Не прошло и двух секунд, как кто-то подскочил и выхватил их.
Я вернулась в такси. Разрозненные постройки города оставались позади; на их месте появились поля и низкий кустарник. Я не оглянулась.
Когда мы только начали встречаться, Хэл прочел мне лекцию о том, что все люди должны путешествовать: это расширяет кругозор. Влюбленная, я не хотела подвергать это сомнению и согласилась.
Он ошибался, и как бы он удивился, если бы ему это сказали, – путешествия сужают кругозор. По-моему, это слова Бернарда Шоу.
В самолете по пути домой я познакомилась с Натаном.
* * *
Натан был заворожен моей историей.
– Почему, – хотелось ему знать, – почему, если ты так любила этого мерзавца, та его бросила?
Я попыталась объяснить, что мне не хватило бы мужества натыкаться на мертвецов в джунглях: точнее, обнаруживать то, символом чего они являлись. Еще меньше мне хотелось быть той, что ждет его дома. Я не призналась, что на самом деле любила Хэла так сильно, что в конце концов перестала доверять этой любви.
– Но я решил жениться на тебе, и меня ничто не остановит. – Натан засунул руки в карманы. – Даже если бы ты жила на дереве, мне было бы наплевать.
– Наверное, я плохо объяснила, – ответила я. Наверное, лучше бы я вообще не объясняла, ведь эта тема была для меня очень болезненной и непонятной.
Если бы Ви или Мазарин спросили меня, что я почувствовала, снова увидев Хэла, я бы ответила: «Неотвратимость».
В каком-то смысле Натан был прав, хотя он и зря боялся. Когда к человеку привыкаешь, привычка никогда не умирает полностью. Она уходит в подполье. Может, вы никогда не увидите того человека, а может, и увидите; но он всегда с вами, всегда рядом.
Один день сменялся другим, и лето было в самом разгаре. Я до сих пор плохо спала, хотя уже не чувствовала себя несчастной; я просто никак не могла успокоиться, ведь мне пришлось пережить тяжелую борьбу за выживание, которую мне навязали. Как-то раз, душной ночью, я распахнула французские окна и ступила в загадочный мир ночного города.
Воздух был похож на бархат; прохлада почти не ощущалась. Через три-четыре дома вверх по улице тявкнула лиса и, почуяв меня, замолкла. Оставляя на росе следы босых ног, я зашагала по лужайке. В водянистой темноте кремовые и белые розы светились, как лампочки. В тени едва вырисовывались очертания листьев, кривых, как изогнутые турецкие сабли, и разросшихся растений.
Я обливалась потом, сердце стучало; я вспомнила волнующую, странную атмосферу тропического леса. Добравшись до фонтана, я села на кирпичный выступ. Раздался тихий всплеск. В отсутствие Петрушки здесь поселилась жаба: я видела ее несколько раз. Не знаю, как долго я просидела неподвижно, но жаба снова выползла из воды.
Могла ли я сделать иной выбор в этой маленькой истории? Вряд ли. Розы – очень домашние цветы, всегда говорила Ианта, помни об этом.
Светало. Я встала, потянулась и с удовольствием вдохнула прохладные ночные ароматы.
Самое время понаблюдать за жуками-листоедами. Я обнаружила, что в ночной рубашке это делать лучше всего. Лилии-мадонны росли соцветиями в трех горшках, и я наклонилась, чтобы осмотреть листву. Эти жуки обладают поразительной способностью к размножению, и сейчас они сидели здесь: готовые к нападению террористы с блестящими спинками и стальными челюстями, вознамерившиеся разрушить красоту лилий.
Я взяла одного жука: молодого, лоснящегося и алчного – жучиное воплощение Минти, которое могло лишь воровать и разрушать, потому что больше ничего не умело. Брезгливым людям не стоит становиться садовниками; поскольку меня учили беречь природу, я не пользовалась опылителями – ради блага планеты я применяла более жесткие методы. С легким уколом сожаления я бросила блестящего жука-вора на камень и раздавила его ногой.
И стала искать следующего.
Мазарин была права, говоря, что мы должны испытывать боль, иначе не сможем в полную силу вкусить радость, почувствовать сладость наслаждения и горько-сладкое томление любви – именно это я и хотела получить, когда незнакомая рука любви судорожно схватила меня за горло.
Но я научилась не путать наши с Хэлом отношения с сегодняшней жизнью. В реальной жизни все было по-другому. Реальная жизнь означала дом. Отряхнув пыль фантазии и вожделения, я смогла спокойно радоваться минутам удовольствия, счастья и нежности, совмещенным с рутиной и привычкой. Оглядываясь назад, я понимаю, что в отношениях с Хэлом нарочно искала мучений и горя, и смирилась с ними, чтобы запомнить и сохранить нежность, глубокий восторг и трепет от того, что меня потрясла страсть столь редкой глубины.
