– Зачем ты принимаешь наркотики?
– Мне нужно бодрствовать. Столько надо обдумать. Они помогают выполнять задания.
– Ты не рассказываешь мне об этих заданиях. И о своих планах.
– Всему свое время…
– Ты постоянно это говоришь. Не доверяешь?
– Конечно, доверяю. Но… тебе лучше не знать. Ты очень… помогла.
Но ей хотелось большего.
– Ты называешь себя солдатом. Но… я не вижу, чтобы ты воевал. Вижу только, что ты танцуешь. Принимаешь наркотики. Больше ничего.
Альберт напрягся и отстранился.
– Не волнуйся, моя госпожа. Я знаю, что делаю. – Он покровительственно улыбнулся.
– Разве? Говоришь об армии, но где же она? Я вижу только этих Trummerkinder.
Альберт прищурился, пытаясь взять ее в фокус.
– Это как волна бомбардировщиков. Как «бам-бам-бам» зениток. Не бойся. Я знаю, что должен сделать. Я уже видел это. Видел все. – Он постучал себя по голове, показывая, где видел. – И это будет о-го-го.
Микки-Маус стоял на перекрестке с одним только зонтиком. В поисках убежища он постучал в дверь дома, но крыльцо обвалилось, открыв еще одну, распахнутую дверь. Ветер раскачивал дом из стороны в сторону, чуть ли не срывая его с фундамента. Когда Микки вошел, дверь позади него захлопнулась. Щелкнул замок. По комнате заметались летучие мыши, и перепуганный насмерть Микки прыгнул в горшок, а уже потом вылетел с криком «Ма-а-а-ма!».
Все в доме, за исключением Греты, которая отказалась от приглашения, собрались вокруг патескопа «Эйс» и смотрели последний вечерний фильм, «Дом с привидениями Микки-Мауса». Проектор Рэйчел подарила Льюису давным-давно, на десятилетний юбилей их свадьбы, но с таким же успехом могла подарить его сыну, поскольку именно он пользовался аппаратом больше всех и с превеликим удовольствием. И сейчас Эдмунд был в своей стихии: киномеханик, продавец сладостей, дипломат, переводчик. Он раздавал леденцы на палочках и имбирно-коричное печенье, он предупреждал о каждом смешном эпизоде («Вот здесь сейчас будет здорово, вам понравится»), и он же смеялся, но обрывал себя, дабы убедиться, что остальные смеются тоже. Под завораживающее мерцание этих нелепых картинок домочадцы достигли счастливого единения: поначалу смущавшаяся Хайке хихикала, уже не сдерживаясь; Рихард, больше интересовавшийся всей этой механикой, начинал похохатывать над разминающим мускулы морячком Попаем; даже на невозмутимом лице Фриды проступала тень улыбки при появлении Бастера Китона, а ее смех, когда такое случалось, так напоминал отцовский.
Люберт хохотал от души – интеллектуал, наслаждающийся простыми радостями. Рэйчел гадала, вправду ему так весело или он просто подстраивается под остальных. Чувствует ли он, как она, что все это лишь прелюдия к чему-то более интересному? Когда картинка оборвалась и экран зарябил, их глаза встретились, и ей показалось, что она видит в нем то же нетерпеливое ожидание.
– Конец! – провозгласил герр Люберт и громко захлопал.
Эдмунд щелкнул выключателем, и все заморгали от яркого света.
– Спасибо, Эдмунд. Вот тебе твое будущее. Думаю, когда-нибудь ты будешь снимать кино. Фрау Морган, а вы как считаете?
Эдмунд, до сих пор думавший только о том, чтобы стать военным, как отец, взглянул на мать – согласится ли она с таким диковинным выбором профессии.
– Думаю, да, – отозвалась Рэйчел, и Эдмунд преисполнился гордостью от этой двойной поддержки.
– Попай-моряк, – сказал Рихард и, усмехаясь, поиграл бицепсами.
Хайке приложила руку к груди, молча выражая свою признательность, и присела в книксене. Рэйчел была уверена, что слышала, как она шепнула Эдмунду: «Вкусный».
Молчала только Фрида.
– Фрида, скажи спасибо Эдмунду и фрау Морган.
– Спасибо. – Фрида посмотрела на Рэйчел и попыталась улыбнуться. – А теперь я хотела бы пойти спать, – добавила она по-английски.
– Конечно, Фрида. Frohe Weihnachten[71].
– Мам, можно мы посмотрим Микки еще раз? Пожалуйста? – взмолился Эдмунд, перематывая ленту.
– Думаю, на сегодня хватит, Эд. Чем быстрее ты ляжешь спать, тем скорее откроешь свои подарки.
– А разве мы не откроем их сейчас? Как делают в Германии?
– Я думал, мы делаем все на английский лад, – подмигнул ему Люберт.
Откладывать такое удовольствие ради будущей награды не хотелось, но Эдмунд уступил Люберту.
– Ну ладно, – вздохнул он и поцеловал мать. – Спокойной ночи, мама.
– Спокойной ночи, дорогой.
Хайке начала убирать посуду.
– Оставь, Хайке, – сказала Рэйчел. – Я сама уберу.
Хайке заколебалась и взглянула на Люберта в ожидании указаний.
– Возьми на вечер выходной, Хайке, – сказал Люберт, без труда входя в прежнюю роль хозяина дома.
– Тогда спокойной ночи, – пробормотала она, поклонилась и попятилась, лицо ее покраснело.
Ожидая, пока все уйдут наверх, в свои комнаты, Люберт делал вид, что осматривает линзы проектора, а Рэйчел составляла тарелки. Наконец скрип половиц стих и единственным звуком в доме осталось потрескивание углей в камине.
– Что ж, было просто здорово, – сказала Рэйчел. – Так приятно видеть, как все смеются.
– Чудо Микки-Мауса, – согласился Люберт. – Возможно, он принесет всем нам мир.
– Как насчет ночного колпака?
Люберт замялся, не понимая, что это значит.
– Так мы называем последний стаканчик перед сном, – объяснила Рэйчел. – Чтобы лучше спалось.
– Выпивка у англичан никогда не бывает просто выпивкой.
– Ну так как?
– Bitte.
Рэйчел налила в два стакана виски, плеснула в каждый немного воды, вручила один герру Люберту, вытащила скамеечку для ног и села перед камином, оставив место и для него. Сидя бок о бок, в нескольких дюймах друг от друга, они молча смотрели на языки пламени. Огонь сам по себе театр, а этот был громким и живым, полным интригующих фабул и побочных сюжетных линий. Рэйчел не отрывала глаз от верхнего угля, налившегося оранжевым сиянием.
– Мне нравится, как вы отмечаете канун Рождества, – сказала она. – Я всегда предпочитала рождественский пост.
– Вы религиозная женщина?
Рэйчел покачала головой – скорее задумчиво, чем уверенно.
– Но мне нравится рождественская сцена.
– А сама религия? Без прикрас?
– Думаю, мою веру – какой бы она ни была – вырвала из меня война.
– Наверное, нам не стоит говорить о таких вещах.
– Нет, стоит, – возразила Рэйчел, чувствуя потребность высказаться. – Мы редко говорим о том, что важно. Обходим такие темы стороной. Думаю, это пережиток викторианства. Или слишком многих войн. Не знаю. Если говорить о будущем, я бы хотела, чтобы люди в нем не боялись обсуждать друг с другом то, что действительно важно.
