Мне иногда говорят, что «уж смелости вам не занимать». Смелости у меня ровно столько, сколько нужно, чтобы выполнить работу, требующую времени, усердия и внутренней честности. Но мне совершенно ясно, что речь идет скорее о «смелости по отношению к окружающим, общественному мнению и т. п.». А вот на это самое мнение мне всегда было глубоко наплевать. Я безумно нуждаюсь в собственном отраженном образе, когда речь идет о поисках удовольствия, однако, как только поиски перемещаются в сферу интеллектуальной деятельности, я слепо иду прямо к цели, и ничто не способно меня остановить. Я глубоко убеждена, что качество выполненной работы в значительной степени делает значимость как самого автора, так и коллажа образов (выдуманных, вымечтанных, спроецированных), создаваемых им самим или другими, весьма относительной. Последняя инстанция — это инстанция самого текста и, уж конечно, не общественности и не мнения. Можно сколь угодно посмеиваться над моим нарциссизмом, но что с того, если он помог мне написать книгу? Можно называть меня (как случалось) «шлюхой», «нимфоманкой» или «безумной девственницей» — все это пройдет и все это неважно, потому что в книге этого нет. Нельзя не согласиться и с утверждением, что, не будучи членом какого-либо синдиката, цеха или любой другой иерархически структурированной социальной группы, гораздо легче распоряжаться как заблагорассудится собственным телом; таким образом, сохраняя финансовую независимость «Арт-Пресс», мы обеспечиваем себе не только свободу выражения, но и личную свободу в более широком понимании этого термина. Однако общественное давление может осуществляться и через другие социальные ткани — матримониальный союз, например. Читателю, конечно, уже понятно, что я и Жак избежали этой опасности. Для того чтобы я смогла написать эту книгу, будучи рядом с Жаком, а он, по ее окончании, смог бы ее прочитать, нам необходимо было выкарабкаться из капкана механистичной рутинности совместной жизни.
«Сексуальная жизнь Катрин М.» мыслится прежде всего как свидетельство, как текст, первостепенная цель которого — утвердить истинность существования отдельного, уникального человеческого существа. Все время, пока я писала книгу, у меня из головы не выходила знаменитая фраза Сезанна: «Я должен вам правду в живописи, и вы ее получите». Эта фраза была написана художником в том же письме Эмилю Бернару,[34]в котором он объясняет, что «основной тезис, который следует развить, заключается в том, чтобы — независимо от нашего темперамента или способа, которым мы преображаем окружающий мир, — передать наблюдаемый нами образ, начисто забыв все, что было до нас». Перефразируя мастера, я могу сказать так: «Черт подери, все эти классические живописцы, все эти Пуссены и прочие остальные, конечно, подали нам пример и многому научили, но разве мы можем сказать наверняка, что наши ревнивые учителя не утаили при этом краеугольный камень вселенной?» Сезанн роет до сердца земли, перелопачивает тонны породы и, нимало не желая играть в загадочного мэтра, ревниво хранящего свои тайны, повинуется чувству долга и отдает без остатка все, что находит.
Я забыла то, что было до меня. Дени Рош[35]посоветовала мне прочитать «My secret life» и была уверена что и мне, подобно анонимному английскому автору, следует ограничиться изложением голых фактов. Поначалу я придерживалась схожего мнения, однако очень скоро мне стало ясно, что понятие «факты» включает в себя не только события реальные, но также и факты вымышленные и связанные с ними плоды сексуальной фантазии, а описание непременно должно содержать в себе изображение внутренних образов тела, ответственных за рождение ощущений. К тому же я решила придерживаться иной композиционной структуры, связанной с темами, о которых я писала выше, и не могла позволить себе ограничиться последовательным описанием отдельных эпизодов. Гораздо более сильное влияние на окончательную форму моего текста оказала другая книга. Параллельно с работой над «Сексуальной жизнью Катрин М.» я читала Мелвилла и в один прекрасный день поняла, что его манера вести рассказ и направлять сюжет настолько мне подходит, что я мало-помалу вживаюсь в его ритм. Мелвилл нередко весьма неспешно приближается к сути дела и, прежде чем подступиться к основному сюжету, начиняет очередную главу бесконечными обобщениями, набором непреложных истин, аксиомами и размашистыми метафорами: «Как лоза, вьющаяся по стенам Эренбрейтштейна среди пушечных жерл, цветет и наливается пурпурным соком, так самые упоительные радости бытия зреют в ощерившейся пасти смертельной опасности…» И так далее в течение нескончаемой страницы и только для того, чтобы показать наконец читателю отца, умирающего на глазах у сына, но призывающего в предсмертном бреду к изголовью незаконнорожденную дочь. Вот еще несколько примеров таких вступлений в «Пьер, или Двусмысленности»: «Да славится во веки веков благородная память о том, кто впервые вымолвил: „Час перед зарей — самый темный час“», «Унесенный Мальстримом, покорись власти потока!» Мне импонирует такой иронический подход, рождающий впечатление, что сюжет с трудом протискивается сквозь смерч бушующих мыслей, как если бы поначалу он был едва заметен где-то вдалеке тому, кто напряженно вглядывается с противоположного берега реки повседневных банальностей, удела большинства простых смертных. К сожалению, мне далеко до вдохновенной прозы Мелвилла, но и я вслед за ним принялась вводить некоторые важные темы весьма отдаленно относящимися к делу ремарками. Я широко использовала безличные обороты типа «говорят…», для того чтобы ввести некоторые общие положения, не гнушалась комментировать устойчивые сочетания, за которыми следовали отступления (на темы критики, например), наконец, я не раз прибегала к тому, что я «слышала о себе». Это один из наиболее эффективных способов гарантированно добиться эффекта «отстраненности». Рассказанная история остается крайне личной и по-своему уникальной, но при этом крепко зажатой во льдах общих мест. Такая конструкция позволяет провести достаточно точные аналогии с эпизодами, описанными в книге и имевшими место во время ночных развлечений в Булонском лесу: я была помещена в центр внимания нашей группы, и ничто не мешало мне воображать себя — тень среди множества теней — сочлененной с миллионами и миллионами участников. Впрочем, весьма вероятно, что в выборе названия для первой главы сыграло роль другое художественное произведение — еще одно свидетельство того, как некоторые где-то мельком ухваченные строчки западают в душу и остаются там навсегда, выгравированные глубже, чем четверостишия, зазубренные в школе. Для меня это цитата из Боссюэ[36]: «Меня прислали только для того, чтобы было побольше народу». Перечитывая сегодня «Проповедь о смерти» целиком, я нахожу, что: «Нет смысла искать во всей протяженности взмаха нашей жизни то, что вызывает нас из небытия» и «Если мы сумеем проникнуть в глубину нашей сущности, то обнаружим, что где-то в сердце этой протяженности, пронзая тьму наших смутных познаний, покоится некий принцип, который, силой присущей ему поразительной прочности, указывает на свое небесное происхождение. Этот принцип не страшится тления». Можно сказать, что я, проникнув в глубину моей сущности, обнаружила там не принцип небесной природы, а книгу (которая также не страшится тления).
