— Хотите что-нибудь выпить?
— О, нет. Спасибо.
— Немного аперитива?
Кит все еще жмурилась от яркого света.
— Я не могу, — сказала она.
— Выпейте со мною чинзано. — Он подал знак своему бармену. — Deux Cinzanos. Проходите, проходите, садитесь, прошу вас. Я не задержу вас долго.
Кит повиновалась и взяла бокал с протянутого подноса. Вкус вина доставил ей удовольствие, но она не искала удовольствий, она не хотела выходить из состояния апатии. К тому же она никак не могла отделаться от ощущения, что в глазах капитана, всякий раз, когда он на нее смотрит, вспыхивает характерный огонек подозрения. Он сидел, изучая ее лицо и потягивая напиток; он уже готов был прийти к заключению, что она — не совсем то, за что он ее принял вначале, что, возможно, в конце концов она и впрямь приходится больному женой.
— В мои обязанности как начальника гарнизона, — сказал он, — входит проверять личности тех, кто проезжает через Сбу. Приезжают сюда, конечно, не часто. Разумеется, я сожалею, что вынужден беспокоить вас в такое время. Мне всего лишь нужно посмотреть ваши документы. Али!
Бармен бесшумно подошел к ним и опять наполнил бокалы. Кит ответила не сразу. Аперитив разжег в ней волчий голод.
— У меня есть паспорт.
— Отлично. Завтра я пошлю за обоими паспортами и в течение часа верну их вам.
— Мой муж потерял свой паспорт. Я могу вам дать только свой.
— Ah, ça![82]— воскликнул капитан. Стало быть, он не ошибся в своих ожиданиях. Он был в ярости; в то же время по размышлении он испытал некоторое удовлетворение от того, что его первое впечатление оказалось верным. И насколько же он был прав, что запретил своим подчиненным вести с ней какие-либо разговоры! Именно чего-нибудь в этом роде он и ожидал, если не считать того, что в подобных случаях документов, как правило, было не добиться от женщин, а не от мужчин.
— Мадам, —сказал он, подавшись на своем стуле вперед, — пожалуйста, поймите, я отнюдь не намерен копаться в том, что считаю сугубо личным делом. Это чистая формальность, но такая, выполнить которую необходимо. Я должен посмотреть оба паспорта. Имена меня не интересуют. Однако у двух людей должно быть два паспорта, не так ли? Если только он у вас не один на двоих.
Кит решила, что он ослышался.
— Паспорт моего мужа был украден в Айн-Крорфе. Капитан заколебался:
— Я должен об этом, разумеется, сообщить. Начальнику территории. — Он поднялся. — Вы сами должны были сообщить, как только это случилось.
Он приказал слуге накрыть прибор на столе для Кит, но теперь у него пропало желание делить с ней трапезу.
— Но мы так и поступили. Лейтенант д'Арманьяк в Бу-Нуре полностью в курсе этого дела, — сказала Кит, допивая остатки вина. — Могу я взять сигарету? — Он протянул ей пачку «Честерфилда», поднес спичку и теперь наблюдал, как она затягивается. — Мои сигареты кончились. — Она улыбнулась, не сводя глаз с пачки сигарет у него в руке. Она почувствовала себя лучше, но с каждой минутой голод все глубже запускал ей внутрь свои когти. Капитан ничего не сказал. Она продолжила: — Лейтенант д'Арманьяк сделал все, что мог, для моего мужа, чтобы попытаться вернуть ему паспорт из Мессада.
Капитан не верил ни единому ее слову; он счел все это первостатейной ложью. Теперь он был убежден, что она не только искательница приключений, но и по-настоящему подозрительная особа.
— Понимаю, — процедил он, изучая ковер у себя под ногами. — Превосходно, мадам. Не смею вас больше задерживать.
Он поднялся:
— Завтра вы передадите мне ваш паспорт, я приготовлю рапорт, а там — посмотрим.
Он проводил ее обратно до комнаты и вернулся, чтобы поесть одному, в высшей степени раздраженный на нее за то, что она упорно пыталась его обмануть. Кит постояла секунду в темной комнате, вновь приоткрыла дверь и посмотрела, как исчезает скользящий по песку луч его фонаря. Потом она пошла искать Зину, и та покормила ее на кухне.
Поужинав, она вошла в комнату и зажгла лампу. Тело Порта дернулось, а лицо исказилось от внезапного света.
Она поставила лампу в угол за чемоданы и замерла посреди комнаты; в голове у нее не было ни единой мысли. Спустя несколько минут она взяла свой пиджак и вышла во двор.
Крыша форта представляла собой большую, плоскую, неравномерно покрытую глиной террасу, чья колеблющаяся высота и без того являлась отражением неровной почвы, на которой он был возведен. Скаты и лестницы между разными крыльями было трудно разглядеть в темноте. И хотя внешнюю грань окаймляла низкая стена, бесчисленные внутренние дворики зияли под стать отверстым колодцам, требовалась предельная осторожность, чтобы пройти по их краю. Света звезд хватало, чтобы не оступиться. Она сделала глубокий вдох, ощущая себя совсем как на корабельной палубе. Города внизу не было видно (не горел ни один огонь), зато на севере мерцал белый эрг — необъятный океан песка с его ледяными завихрениями горных кряжей, с его незыблемой тишиной. Она медленно повернулась вокруг своей оси, пристально всматриваясь в горизонт. Воздух, сейчас вдвойне неподвижный после того, как ветер спал, казался точно парализованным. Куда бы она ни посмотрела, ночной пейзаж говорил ей лишь об одном: об отрицании движения, прекращении последовательности. Но пока она так стояла, превратившись на миг в частицу созданной ею же пустоты, в ее мысли постепенно закралось сомнение, ощущение — сначала смутное, затем отчетливое, — что какой-то участок этого пейзажа перемещался как раз в тот момент, когда она на него смотрела. Она взглянула вверх и скорчила гримасу. Вся чудовищная громада усыпанного звездами небосвода смещалась вбок у нее на глазах. Она выглядела безмолвной могилой и тем не менее двигалась. Каждую секунду с одной из сторон невидимая звезда скользила над краем земли, а на противоположной стороне падала вниз другая. Она кашлянула, устыдившись, и зашагала вновь, стараясь вспомнить, до чего же неприятен ей капитан Бруссар.
Он и не подумал предложить ей пачку сигарет, несмотря на ее прозрачный намек. «Боже милостивый», — сказала она вслух, жалея, что выкурила в Бу-Нуре свою последнюю пачку.
Он открыл глаза. Комната была зловещей. Была пустой. «Ну вот, напоследок я должен сразиться с этой комнатой». Но позднее он пережил миг головокружительной ясности. Он находился на краю сферы, где каждая мысль, каждый образ вели самостоятельное существование, где связь между каждой вещью и следующей была оборвана. Как только он постарался ухватить суть этой разновидности сознания, он начал соскальзывать обратно в его пределы, не подозревая, что больше уже не находится целиком снаружи, что больше уже не в состоянии воспринимать мысль отстранение, извне. Ему показалось, что тут имеется еще не ведомый тип мышления, в границах которого отпадает нужда в его соотнесенности с жизнью. «Мысль в себе», — сказал он: беспричинный, ничем не обоснованный факт, под стать рисунку, изображающему чистый узор. Они приходили снова, они замелькали. Он попытался удержать одну из них, поверил, что удержал. «Но мысль — о чем? Что это такое?» Но не успел он додумать ее до конца, как ее уже сменили другие, теснившиеся сзади. Уступая, борясь, он обратился за подмогой к глазам, он их открыл. «Комната! Комната! Все еще здесь!» В безмолвии комнаты — вот где (теперь он знал это точно) таились все эти враждебные силы; уже одно то, что со всех сторон его обступала давящая, неусыпная тишина комнаты, заставляло его проникнуться недоверием к ней. Вне его самого больше ничего не было. Он посмотрел на линию, образованную соединением стены и пола, что есть силы попытался зафиксировать ее в памяти, дабы было за что ухватиться, когда сомкнутся глаза. Существовало жуткое несоответствие между скоростью, с какой он мчался, и спокойной неподвижностью этой линии, но он упорствовал. Для того чтобы не уйти. Чтобы остаться. Перелиться через край, пустить корни в то, чему суждено здесь остаться. Многоножка, может, раскромсанная на части. Каждая часть передвигается сама по себе. Шажок, еще один, сгибается каждая нога, лежа в одиночестве на полу.
