— И что теперь?
Адриан улыбнулся.
— Попробую сделать то же самое во Фландрии. Там наших тоже обложили. Если получится, то мы с войной в расчете. Ни я ей не должен, ни она мне.
Анжелика не верила своим ушам, покачала головой и спросила:
— Ты хочешь отдать все свои деньги?
— Все, — подтвердил Адриан. — До последней ассигнации.
У крепости Валансьен повторилось почти то же самое. Адриан яростно торговался с группой высокопоставленных австрийских офицеров, упорно сбивал цену за солдатские головы до той суммы, которая у него оставалась. Видит бог, он это делал красиво!
— Чуть-чуть не хватает, — заявил Адриан, прибежав к ней. — У тебя что-то осталось? Не дашь взаймы?
Анжелика молча развязала свой узелок с двумя сотнями луидоров старой чеканки, последним, что у нее было. Разумеется, не считая начинки отцовской Библии и американского флота из ста трех кораблей, застрявшего сейчас где-то у порта Пондишери.
— Спасибо! — Адриан обрадовался и принялся рассовывать луидоры по карманам. — Я обязательно верну!
Когда первые колонны французов начали выходить из города, а солнце коснулось линии горизонта, он запрыгнул в экипаж, устало рухнул на сиденье рядом и вдруг повернулся к ней. В его глазах впервые не читалось ни отстраненности, ни раздражения.
— Знаешь, Анжелика, устал я от всей этой двусмысленности. Я ведь тебе ничего не должен? Разумеется, кроме двухсот луидоров.
Анжелика улыбнулась, пожала плечами и сказала:
— Кажется, ничего. А я тебе?
— Что ты! — Адриан замахал руками. — Мне тебя сам бог послал! Если бы не вовремя разбитое блюдо, то за фиктивный брак с целью уклонения от службы меня отправили бы не в армию, а на галеры.
Она рассмеялась, и Адриан вдруг протянул ей руку для пожатия. Как мужчине.
— Друзья?
Тут она замялась. Никуда не делось одно воспоминание, мешавшее ей, — тот старый детский розыгрыш, устроенный на пару с Терезией Кабаррюс. Анжелика почувствовала, что краснеет, и торопливо подала руку.
— Друзья.
Аббат перечитал донесение Охотника, и руки у него затряслись. Он достал список ценных бумаг, попавших в руки Анжелики Беро, отыскал тот единственный вексель, которым это можно было сделать, и ему стало плохо. Анжелика не просто продешевила! Она заплатила раз в пятьдесят дороже, чем стоили эти сорок две тысячи паршивых солдатских голов.
— Тварь!
«Или она взяла остальное наличными?» — подумал Аббат.
У герцога Брауншвейгского не могло быть таких денег. Ему нечем было расплатиться с этим долгом. На это и был расчет. Своим вмешательством Анжелика Беро сломала все, что только можно было.
Аббат резко выдохнул и, собираясь с мыслями, заходил по кабинету. Охотник мог и ошибиться. Не исключено, что солдат выкупил, скажем, Адриан Матье. Одна беда: мсье Матье показал себя абсолютно прагматичным человеком. Даром он не сделал ничего ни единого раза!
«Нет, не с чего ему меняться», — решил Аббат, подошел к карте и застонал.
Армия была обязана удерживать крепости, занятые республикой, до последнего солдата. Именно так, в прямом смысле! До тех пор, пока Аббат не введет в оборот несколько ключевых ценных бумаг. Теперь его безукоризненная схема треснула еще в одном месте. Помощь Спартака уже ничего не могла исправить.
Аббат яростно выругался, но принудил себя сесть и начал набрасывать тезисы для новой речи Робеспьера. Хочешь или нет, а надо объяснять французам, что там произошло.
Уже через день Робеспьер, новый вождь революции, поведал стране, что генерал Кюстин, как и предыдущий командующий — Дюмурье, просто агент английской клики. Не секрет ведь, что вплоть до последних дней всей французской революцией руководила именно Англия. Она оплачивала все те ужасы, которые произошли во Франции. Британия виновна в голоде, в репрессиях и в том, что в стране действовали антинародные законы. Теперь, как все понимают, все будет иначе.
Все действительно пошло по-другому. Сперва конвент решил гильотинировать спекулянтов, теперь сделал преступлением сам факт накопления. Крестьяне, исказившие сведения о размере собранного урожая, получали десять лет каторги. Торговцы, отказавшиеся продать свои товары за ассигнации или выразившие сомнения в их весомости, отправлялись туда на двадцать лет.
Граждан, пытавшихся сохранить сбережения в банках врага, а это практически вся Европа, карали как предателей. Началась перепись населения. Прошли аресты иностранцев, не вовремя въехавших во Францию. Конечно, были закрыты все университеты и академии. Армия нуждалась в солдатах. Впрочем, война против всей Европы уже стала главной идеей Франции. Декрет конвента от 23 августа ясно показывал, как должна вести себя страна.
«С настоящего момента и до тех пор, пока враги не будут изгнаны за пределы территории республики, все французы объявляются в состоянии постоянной реквизиции. Молодые люди пойдут сражаться на фронт, женатые должны ковать оружие и подвозить продовольствие; женщины будут готовить палатки, одежду и служить в госпиталях; дети — щипать корпию из старого белья; старики заставят выводить себя на площади, чтобы возбуждать в воинах храбрость, ненависть к королям и мысль о единстве республики».
В те провинции, где хоть что-то шло не по декрету, направлялись особые отряды революционной армии с артиллерией, хорошо оплачиваемыми членами трибунала и передвижной гильотиной. Только так и можно было обеспечить скупку зерна у крестьян по назначенной сверху цене и воодушевить бедноту на подвиг во имя освобождения Европы от тирании.
Война вплотную подошла и к французским колониям. Едва англичане приняли решение высадиться на Гаити, Аббат признал, что поджигать дом, оставляемый врагу, все-таки придется, и отдал приказ объявить всех черных рабов свободными.
Судя по тому, что никаких сводок с тех пор не поступало, на Гаити как раз в этот момент черные резали белых. Они все поняли просто. Равенство — это прежде всего право равно ответить на обиду. Теперь сахар острова Гаити, а это сорок процентов мирового рынка, был на долгие годы недоступен ни англичанам, ни кому-то другому.
И все-таки главным событием стало обвинение королевы Марии-Антуанетты. В отличие от мужа, она не подписывала никаких опасных бумаг, вообще была единственной политической фигурой в нынешней Франции, не виновной ни в чем. Это делало ее символом надежды на какое-то иное будущее.
— А надежды быть не должно, — пробормотал Аббат и пододвинул папку со свежими сводками.
Его жернова уже перемололи почти все французские капиталы в нечто более или менее однородное и управляемое. В муку!
Мария-Анна приняла решение, как только избавилась от последних иллюзий. Она сама, лично записывала каждую мысль мужа и аккуратно подшивала все это в папки все двадцать два года жизни под одной крышей. Поэтому, едва осознав, что спасения не будет, Мария-Анна просто сняла со стеллажа увесистую папку с рецептами пороха, завернула ее в промасленную бумагу и закопала в роще за городом. Эти записки вернее всего могли помочь Элевтеру создать свое дело где-нибудь в Америке.
