Он остановился, сказал, что я неудобно сижу. Опустился на колени возле стула, тяжело дыша, отрегулировал высоту:
— Так лучше?
Я кивнул.
— Братец, может быть, это и несправедливо, но необходимо…
Конечно, он выучил текст заранее. Но не очень хорошо.
— Продолжайте, — сказал я.
— Ты знаешь условия. Они для всех одинаковы.
Он запнулся. Казалось, он обрадовался, когда Рита зашла на склад, взять пять пузырьков туши, я помог ей их упаковать. Рита в облегающем спортивном костюме, блестящем, бирюзового цвета. Очертания трусов проступают.
Минеер Феликс подождал, пока она уйдет, сказал:
— Мама с некоторых пор подыскивает для склада другого работника. Моложе и расторопнее. Честно говоря, Братец, в последнее время у нас, я хочу сказать, у всех сотрудников, сложилось впечатление, что у тебя пропал интерес к работе. Ты в этом не виноват, если кто и виноват, это твоя мать, из-за которой ты расшибся, когда был маленьким.
Я не мог больше оставаться в кресле Mario Sereni. Я поднялся.
— Сядь, — сказал резко. Стал скрести щеку, как будто она чесалась. — Минеер Эмиль посчитает, сколько тебе причитается отпускных, тринадцатой зарплаты и все такое, как обычно. И… мама — человек нелегкий.
— Старость, минеер Феликс.
— Да. Она давно уже не та, что прежде, когда была придворной дамой и сопровождала Королеву Елизавету во время поездки в Китай, Королева играла там на скрипке для китайских детей. Мама до сих пор рассказывает об этом, слишком часто. Конечно, ты можешь, несмотря на допущенные тобою серьезные ошибки, поработать еще неделю, заодно введешь в курс своего преемника.
— Если вы не против, минеер Феликс, я не хотел бы больше приходить…
— Ты хочешь уйти сразу?
— Если вы не против.
— Я не против, — сказал и пошел к выходу. И, уже берясь за ручку двери: — Мы здесь одни, Братец расскажи-ка мне все честно. Ты никогда, скажем по ошибке, не брал чего-то принадлежащего фирме? Подумай хорошенько. Просто расскажи мне обо всем, меня это успокоит.
— Я не могу вспомнить, минеер Феликс.
— Я так и знал, что ты не сознаешься.
Тут я вспомнил. Год назад я взял из мусорного ящика большие пластиковые мешки и старые газеты, и отнес домой. Я сказал ему об этом.
— Ну вот, видишь. Стоило только как следует подумать. Спасибо, Братец, за сотрудничество. В нормальной ситуации ты должен был бы получить подарок от фирмы, но, сам понимаешь…
— Считайте, я его уже получил, минеер Феликс.
— К счастью, — добавил минеер Феликс, — Карлуша намекнул нам о хищениях.
— Карлуша?
— Матушка получила анонимное письмо, которое он ей написал. Я сразу узнал его стиль.
Я надел плащ. Я хотел попрощаться с Карлушей. Я забрал свои бутерброды с ветчиной и термос. Я стоял на тротуаре. Бледный серп луны висел рядом с башней кафедрального собора.
Да, еще минеер Феликс сказал, что Патрик Декерпел доложил ему, будто я нарочно порвал книгу о двенадцати философах, чтобы получить ее за две трети цены. Пока книга лежала на полу, она не была порвана. Когда я поднимал ее, то мог специально повредить.
И твое отвращение к Патрику Декерпелу стало еще сильнее.
Да. Пока я стоял на тротуаре, я чувствовал как во мне поднимается знакомая волна холодной злости. Я принял таблетку. Помогло, но не сразу. Я стоял, пока не успокоился. Потом сошел с тротуара на неровные древние камни. Я сказал себе: «Парень, теперь ты по-настоящему оказался на улице».
И ты поехал к нотариусу Альбрехту?
Поездом. Пришлось два раза пересаживаться.
Я почти двадцать лет не был в родной деревне. Думал, что смогу дойти от станции до центральной площади с закрытыми глазами. Я попытался. Пошел вперед и налетел на дом. Я понял, что развлек местных жителей, вернее, домохозяек; они смотрели на меня, переговаривались и что-то кричали.
Я едва узнавал деревню. Там, где были луга, выросли офисы, словно сложенные из кубиков, окруженные ухоженными газонами и десятками запаркованных машин. Над плоскими крышами сияли неоновые вывески. Американские, немецкие, французские. На месте молочной фабрики построили мойку для машин. Фермы превратили в коттеджи, чтобы сдавать туристам, полоски цемента между кирпичами выкрасили в белый цвет. Там, где жил наш пастырь, устроили ресторан «У дороги». Его айвовый сад куда-то подевался. А там, где была норковая ферма, построили виллы. Странно, что запах остался, только теперь пахло не норками, а чем-то химическим, вроде сероводорода.
Перед конторой нотариуса стоял красный «феррари». Мое сердце заколотилось, как после чашки крепкого кофе. В машине никого не было. Я вошел, женщина в очках и деловом костюме велела мне подождать. Я послушался. Двери приемной из полированного дуба. На стенах фотографии нотариуса: на борту парусной яхты, с теннисной ракеткой, с вазой в руках, с каким-то генералом.
Нотариус показался в дверях, он выглядел гораздо старше, чем на фотографиях. Сказал, что рад видеть меня, что я прекрасно выгляжу, и провел в кабинет, где висело густое облако табачного дыма. Там, в полном составе, сидели родственники Камиллы и громко говорили, слышны были жесткие голландские «хэ». Я вошел и сел, они притихли.
У каждого в руках были листы бумаги. Некоторые женщины кивнули мне. Юдит в черной кожаной курточке с погончиками, черной рубашке и новых сапожках стояла, прислонясь к стене, оклеенной обоями под кожу.
— Так, ты тоже там, — сказала.
Я хотел ответить: «Я не там, я тут». Но понял, не все надо понимать буквально, значение слов может меняться в зависимости от обстоятельств. Подумал: «Где ее магометанин, в туалете?»
Кожа Юдит показалась мне темнее, чем в прошлый раз, может, по сравнению с мертвенной бледностью родственников Камиллы.
Нотариус читал вслух по бумагам, разложенным на столе, покрытом зеленой, как бильярдное сукно, кожей. Родственники следили за ним, водя пальцем по строчкам в своих бумагах. Я не следил, Юдит тоже. Иногда она заглядывала в свои бумаги, словно ждала момента, касающегося только ее и больше никого. Включая и меня. Иногда нотариус пропускал какой-то параграф. Это вызывало беспокойство среди родственников, но они молчали.
Наконец нотариус спросил, есть ли вопросы, и поднялся невообразимый шум. Брат Камиллы, тощий школьный учитель, вскочил первым. Темные очки на носу, хотя солнце в комнате вроде не светило. Он сказал, что опротестует завещание. Нотариусу сказал:
— Вам это не сойдет с рук, папаша. Вы, бельгийцы, привыкли вольно обращаться с законом.
Полная дама, явно имевшая отношение к темным очкам, сказала, что Камилла к концу жизни рехнулась. Доказательств тому предостаточно. Смышленый паренек, оказавшийся адвокатом родственников, сказал, что условия завещания должны быть оптимизированы.
