Обработав раны, я приступил к операции. Заза оказалась хорошим помощником. Не успевал я показывать на очередной предмет на столе, как он тут же оказывался в моих руках. Такой же вот проворной была и Илона, вспомнил я вдруг и тяжело вздохнул.
— Я что-то не так делаю? — приняла мой вздох за укор Заза.
— Да нет, все нормально… Это я так.
— Вы что-то вспомнили? — догадалась она.
— Вспомнил, вспомнил, но это не имеет никакого отношения к нашей работе, — сказал я.
Я аккуратно работал скальпелем, а девчонка, затаив дыхание, внимательно и с интересом наблюдала за моими действиями. Ей было жалко братишку, особенно ей было жалко его тогда, когда он в беспамятстве вскрикивал от боли. В такие мгновения ее рука невольно тянулась к моей, пытаясь остановить ее. Я отводил ее руку и строго смотрел ей в глаза. Дескать, не мешай. Здесь идет операция, поэтому изволь не паниковать. В очередной раз, когда Керим вскрикнул и она машинально ухватилась за мою руку, я чуть не отругал ее.
— Если ты будешь так себя вести, я попрошу, чтобы ты ушла, — сказал я ей.
Она опустила голову, показывая тем самым, что она виновата.
Я снова орудовал скальпелем, потом рылся в ране пинцетом, который подала мне Заза, потом промокал кровь тампоном. Когда я достал оба осколка, я ввел раненому противостолбнячную сыворотку и анатоксин.
— Это не страшно? — спросила меня Заза.
Я не понял, о чем это она.
— Ты что имеешь в виду? — спросил я ее.
— Раны…
— Ах, раны… Да как тебе сказать. Боюсь, что задета берцовая кость. Да, так оно и есть… Вот два осколка от кости. Наверное, есть и трещина. Впрочем, все должно обойтись. Мы сейчас наложим тугую повязку — и все будет о’кей…
— Что такое «о’кей»? — спросила Заза.
Дикарка, подумал я, ты даже элементарного не знаешь.
— Это значит все в порядке. Англичане так говорят, — пояснил я.
Она ничего не сказала на это и только пожала плечами.
Потом я чистил от осколков лицо пацана, грудь, живот, а ранки смазывал йодом.
— Как же так мину-то они неудачно поставили? Уж если ее ставишь, то нужно ставить хорошо, — когда дело уже подходило к концу, с иронией в голосе произнес я.
Заза вздохнула.
— Глупые, — проговорила она.
— Ты так считаешь? — внимательно посмотрел я на нее. — Значит, все, кто ставит мины, глупые?
— Глупые, — кивнула она.
— А война?.. Это что, тоже глупость? — спросил я ее.
— Глупость, — произнесла она серьезно.
— Я тоже так считаю, — согласился я с ней и улыбнулся. Она в ответ тоже улыбнулась.
— Я не люблю войну, — сказала она.
— И я не люблю…
— Правда? — будто бы не поверила она. — Но почему? Ведь все ваши любят воевать.
— Не все, — сказал я. — Но есть приказ…
— Какой? — не поняла она.
— Воевать.
Она кивнула. И вдруг:
— Аллах не велит убивать!
— Я это знаю, — сказал я. — Но те, кто этого не знает, убивают.
— Ты кунак, — сказала она.
— Да, кунак, — согласился я. — Я люблю людей и не люблю убивать.
— Ты хороший, — сказала она. — Ты добрый и хороший.
Я оторвался от работы и посмотрел на Зазу. Она присела рядом со мной на табурет и теперь внимательно и с любопытством рассматривала меня. Мне показалось, что в глазах ее я увидел не детское любопытство.
— Сколько тебе лет? — спросил я.
Она будто бы прочла мои мысли и отвела глаза.
— Шестнадцать, — тихо произнесла Заза. — В мае будет уже семнадцать.
— Уже! — передразнил я ее. — Эх, мне бы твои годы…
Она снова перевела на меня свой взгляд. Уловив в моих глазах иронию, произнесла:
— Между прочим, у нас на Кавказе люди взрослеют быстрее.
— Знаю, знаю. Здесь, как на Крайнем Севере, — год за два, а то и за три, — сказал я. — Но ты все равно еще ребенок.
— Я не ребенок! — надула она свои полные, цвета спелой вишни губы.
— Да как же не ребенок, если ты еще несовершеннолетняя? Ребенок, — подтрунивал я над девчонкой.
Ее лицо стало пунцовым от возмущения.
— Ты неверно говоришь, — сказала она все с тем же легким кавказским акцентом. — Уже многие мои подруги замужем, и дети у них есть.
— А где их мужья? — спросил я.
— Там, в горах, — кивнула она в сторону окна и вздохнула. — Сейчас все мужчины воюют. Только старики да больные дома сидят.
— Но ведь я в вашем доме видел и молодых мужчин. Почему они не в горах? — спросил я.
Она вначале не хотела отвечать, но потом все-таки, видя во мне кунака, сказала по секрету:
— Мужчины часто спускаются с гор, чтобы семьи проведать. А сейчас посевная — нужно хлеб сеять.
Я кивнул, дескать, понимаю.
Наши теплые отношения продолжали укрепляться. Чувствовалось, что она верила мне, и я был благодарен ей за это. В свою очередь, я стремился всем своим поведением, всем своим видом показать, что и она, и ее народ мне очень симпатичны и что я хочу быть для них кунаком.
— Ты кунак, — говорила она.
— Кунак, — отвечал я. — Если бы я не был кунаком, разве бы я пришел к вам?
Я еще какое-то время колдовал над Керимом, а когда понял, что больше того, что я сделал, сделать не смогу, встал и произнес:
— Все. Моя работа закончена.
После этих слов комнату, где мы находились, стали заполнять люди. Видимо, все это время, пока я возился с мальчиком, они чутко прислушивались к тому, что творилось в соседней комнате, и когда поняли, что операция закончилась, поспешили к раненому.
Потом Хасан пригласил меня в столовую — большую комнату, где уже был накрыт обеденный стол. Я стал отказываться, но Хасан сказал, что таков горский адат, то есть обычай, и что без угощения они меня не отпустят.
— Хасан, ну пойми же — меня ждут в части, — пробовал я убедить его, но в ответ звучало только «йок» да «йок», то есть нет.
Со стола соблазнительно глядел на меня кумган — высокий медный кувшин с носиком и крышкой, доверху наполненный чихирем. Мне приходилось и раньше пить это молодое вино, и оно мне нравилось.
— А почему другие не садятся? — спросил я Хасана, недовольный перспективой харчевать в одиночестве.
Хасан сказал людям что-то по-чеченски, после чего находившиеся рядом мужчины стали рассаживаться за столом, а женщины тут же принялись ухаживать за нами. Из пышущей жаром большой кастрюли, больше похожей на казан, каждому с верхом наложили в тарелку пильгиши, налили в граненые стаканы чихиря.
