Когда конь понюхал неожиданно порозовевшее лицо Курре, словно прощаясь с ним, Нуры снова оглянулся назад, на дорогу. Там, вдали, у Копетдага, она была прямой и ровной, пойдешь по ней – придешь домой в родной Конгур. Здесь, где он стоял, – петлистой, кривой… Она уводила вниз, к пыльным и серым зарослям травы и кустарников, туда, туда, за кордон… Не знал тогда Нуры Курреев, что спустя четыре с лишним десятилетия эта кривая дорога еще раз приведет его на родину. Его, бывшего фашистского шпиона по кличке Каракурт, бывшего агента западногерманской и американской разведок. Бывшего человека.
К Чары Назарову Новокшонов вошел неуверенно, бочком. Обычно в кабинете начальника он вел себя чуть развязно, садился без приглашения, закуривал. В этот раз он застыл навытяжку по стойке «смирно». Позади Новокшонова в углу сидел Касьянов, назначенный недавно заместителем начальника отдела.
Новокшонов, заметив на столе знакомую карту, не поверил своим глазам, чуть покачнулся, лоб его покрылся испариной. Это не ускользнуло от острого взгляда Назарова.
– Ваш почерк? – Назаров издали показал карту.
– Вот акт экспертизы, доказывающий, что карта, найденная у басмачей, переснята вашей рукой… Там ваши приписки, заметки. Вы арестованы, Новокшонов. Вот ордер на ваш арест… Отпираться бесполезно. Мы располагаем и еще кое-чем…
Новокшонов рванул грудной карман, достал оттуда беленькие таблетки. Касьянов ловким приемом закрутил ему руки за спину, отобрал яд. Новокшонов сразу обмяк и грохнулся на пол.
Касьянов низко склонился над ним.
– Шкодил – не боялся, – сердито приговаривал Назаров. – А ответ держать – в обморок упал, как институтка… Ишь ты, какое ваше благородие… Такие вот секли и топтали нашего брата и до революции, и в Гражданскую.
Зубы Ивана Касьянова были плотно сжаты, на скулах играли желваки. В ту минуту он был похож на того далекого матроса в бушлате, стоявшего перед напряженно молчащей толпой кочевников и дайхан.
– А мы еще на Ашира Таганова грешили, – не то укоряя Назарова, не то досадуя на себя, выдохнул Иван Касьянов.
Золотая клетка
В Кумушгала, который не назовешь ни городом, ни аулом, каждый знал друг друга в лицо. А богачей в городишке, имевшем большой красочный базар, многолюдный караван-сарай, банк, торговые, ремесленные ряды и одну-единственную улицу, мощенную булыжником, знали и подавно. Упаси Аллах замужней женщине, особенно молодой и красивой, одной появиться на улице: пересудов не оберешься.
Хотя шикарный дом Хырслан-бая с просторным двором, большим фруктовым садом, купленным у одного богатого ювелира, стоял на окраине Кумушгала, вблизи горной реки, Джемал появляться на берегу одна не решалась. На реку она приходила, как на свидание с домом, родными… Там, вдали, за Копетдагом, нависшим своими кряжами над рекой, была ее родина, Конгур, мать, сестра Бостан и брат Ашир. Присаживаясь на корточки, Джемал тоскливо следила за стайками птиц, гулявшими по обледенелому берегу. Они тщетно искали себе корм, их тонкие клювы и слабые лапки не могли пробить плотный, слежавшийся снег… Птицы приподымались на слабых, гнущихся ногах, пытаясь взлететь, но бились лишь крыльями об лед – силы изменяли им. Они взъерошивали перья, чтобы подольше сохранить при себе остатки тепла маленького тельца, и печально взирали на небо, простиравшееся и над теплыми краями, где, наверное, ярко светит солнце и нет треклятого стылого снега, похоронившего под собой их собратьев.
Их участь была подобна участи Джемал, уставшей бороться с жизнью, выбивающейся из сил. Больше всего она жалела лысух, глупеньких и слабых, неподвижно сидевших на снегу. Они выбирали местечко на солнцепеке и замирали от блаженства. Днем под ними чуть подтаивало, а ночью птицы примерзали ко льду и, сколько ни махали, разбивая в кровь крылья, взлететь уже не могли. Так погибали стаи.
Каждое утро Хырслан выходил на берег без ружья, голыми руками ловил беспомощных птиц, надрезал им горло и с глуповатой усмешкой бросал их в большой мешок. Дома он сам готовил из них жаркое, пек в тамдыре; Джемал никогда не прикасалась к этой еде. Хырслан, сделавший Джемал своей женой, когда ей было еще четырнадцать лет, давно привык сам ощипывать птиц, обычно он при этом дурашливо улыбался:
– И Черкез не ест это шахское блюдо… Сговорились, что ли? Не забывай, Джемал, что ты моя жена… Хочу – казню, хочу – милую, – долго хихикал.
Необычный смех никак не вязался с его массивным телосложением, толстой, как у быка, шеей, крупными руками, удар которых мог свалить даже верблюда. Хырслан был человеком до странности неуравновешенным, без царя в голове. То он ласков и рассудителен, а через мгновение – мрачнее тучи, в порыве гнева может кого угодно искалечить или даже убить. Но был он привязан к Джемал непонятной любовью. И хотя знал, что его чувства вызывают у нее брезгливость и отвращение, все же не остывал к жене, веря, что капля камень долбит.
Какая туркменка в ту пору выходила замуж по любви! Любовь жила только в сказаниях, в творениях шахиров да в песнях бахши – певцов. Джемал с омерзением вспоминала первую брачную ночь, липкое, волосатое тело Хырслана, как колеса арбы – руки, чуть не задушившие ее в порыве сладострастия. Он терзал ее до самого рассвета, а она, еще почти ребенок, чувствовала лишь боль и гадливость. Утром она хотела подняться с постели, но не смогла. Опустошенная, она лежала день, другой, третий, без еды и воды, намереваясь умереть с голоду, а Хырслан, как привязанный, не отходил от нее и как-то смешно, неумело ласкал ее, гладил по голове, щекам. От его потных рук Джемал вся содрогалась, тошнота подступала к горлу.
Через несколько месяцев она почувствовала, как внутри ее что-то зашевелилось, заворочалось. Но роды были преждевременными. Она, глупенькая, нагнулась над плодом, со страхом и любопытством поковыряла палочкой красный комочек, пока не разглядела маленького, с детский кулачок, человечка. Он был мертв…
Теперь Джемал шел семнадцатый год, ей казалось, что ее постылые, страшные дни с Хырсланом длятся целую вечность. Как в кошмарном сновидении, она помнила ночной аул, разоренный Джунаид-ханом, смерть старейшины рода Аннамурат-ага, родную юрту, охваченную огнем, убитое горем лицо матери, озабоченного отца, босоногого Ашира, плен, басмаческие станы, скитания по пустыне… Самое страшное – трупы на пожарищах, убитых басмачей, красных аскеров, дайхан, детей…
По ночам, когда к ней приходил Хырслан, тискал потными от чувственности руками, ей казалось, что ладони его влажны от крови замученных жертв. В темноте его тупое лицо, искаженное похотью, озарялось огнем пожарищ… Джемал давно заметила, что Хырслан при виде пожара преображался. Всепожирающее пламя ласкало его взор, тешило мстительное, жестокое сердце басмача. Иной, даже дремучий бандит, услышав предсмертное мычание объятых огнем обреченных животных, дрогнет, бросится, чтобы выпустить их на волю. А Хырслан с сатанинской улыбкой будет взирать на разрушительную работу огня и пальцем не пошевельнет, чтобы спасти горящих в загоне овец. Так мстил людям Хырслан, юзбаш Джунаид-хана, разбогатевший разбойным промыслом на огненных дорогах родины…
