— Да…
Мы снова замолчали.
Она смотрела куда-то над моим плечом и теребила ручку своей сумки.
Я понимал, что она не знает, чего от меня сейчас ждать, и боится, что я встречу ее не любовью, а ненавистью. Но и сам я слишком много пережил за это время, чтобы сделать вид, будто мы расстались полдня назад. Время текло, вымывая из-под ног крупицы почвы, каждая секунда грозила стать последней, я то и дело сглатывал слюну, но не мог почему-то сказать ничего живого, имеющего отношение к делу. Должно быть, физиономия моя в какую-то секунду отразила эту муку, потому что, когда я через силу все-таки хрипло выдавил «Клара!», она посмотрела наконец мне в глаза, потом всхлипнула, обмякла и ткнулась щекой в грудь.
Я гладил ее по голове (рука казалась деревянной), сказать мне было совершенно нечего, да я и не хотел говорить, потому что глаза чертовски слезились, и я боялся, что с голосом тоже может выйти как-нибудь не так.
— Хотела тебя сфотографировать, — сыро проговорила она. — Но не решилась. Вдруг тебе не понравится… Дай платок, пожалуйста.
Я взял у нее кофр, а взамен протянул платок. Клара вытерла слезы, высморкалась, улыбнулась — и я понял, что это она, ничуть не другая, моя Клара. Только немного пополнела, что ли? Да, пополнела. Но лицо было осунувшимся. Я обнял ее и стал целовать прохладные щеки.
— Все, все, все, — повторял я. Мне даже в голову не пришло спросить, где она была все это время. — Больше никогда… правда? Это ведь я сам виноват, да?..
Она кивала, закрыв глаза. Но вдруг с усилием отстранилась и сказала:
— Подожди.
Клара смотрела на меня, однако это не был тот прямой, ровный и любящий взгляд, что я ценил так же высоко, пожалуй, как свет солнца и сияние неба. Нет, сейчас в нем читалось какое-то волнение… чуть ли не страх.
Я тоже почувствовал тревогу и неуют.
— Понимаешь… — Она замялась, кусая губы и не сводя с меня глаз. -
Я должна… мне…
— Что?
— Мне нужно сказать тебе… я не знаю, как ты…
Я шумно перевел дыхание — не хватало воздуха.
— Не знаю, как ты отнесешься, но…
— Господи!
— У меня… у нас… то есть…
— Ну?
— У нас дочь, — сказала она.
Я не понял. Какая, к черту, дочь?
Разумеется, я все понял — потому что мольба в глазах, с которой ожидала ответа, говорила сама за себя.
— У нас дочь, — эхом повторил я.
— Дочь, — кивнула она. — Я…
— Погоди!
Все-таки мне нужно было какое-то время, чтобы земля и небо снова поменялись местами, приняв подобающее им положение.
— Ты говоришь: у нас дочь. Это правда?
Она кивнула.
— То есть все это время ты…
Должно быть, в моем голосе ей послышалась угроза.
— Потому что я боялась! — сказала Клара, отважно встряхнув своим хвостом. — Я боялась, что ты отправишь меня на аборт!
— Аборт, — произнес я. Честно сказать, роль горной нимфы, умеющей произносить только окончания фраз, мне уже несколько надоела.
Клара молчала.
Я долго пытался проглотить слюну. Пауза затянулась. В конце концов я выговорил:
— Где?
Она пожала плечами.
— У мамы.
— В Каргополе?
— Ну да…
В ее взгляде появился легкий интерес. Я понимал: сама она уже все пережила — и разговор этот пережила в разных его версиях, и встречу нашу пережила, и разлуку — или неразлуку — тоже пережила, — и теперь смотрела на меня любопытствующим взглядом естествоиспытателя, желающего знать наконец, по какому из двух мыслимых путей пойдет запланированный эксперимент.
— Сколько? — просипел я.
Она снова пожала плечами.
— Полтора месяца.
— Полтора месяца…
— И четыре дня, — добавила Клара каким-то неприятно легковесным и независимым тоном.
Меня шатнуло.
— Но ты… но вы… но я…
— Что?
Я прокашлялся.
— Я говорю, я… то есть ты…
Мне показалось, что она заскучала.
— Ты! — прохрипел я. — То есть я хочу сказать, я…
Она мельком взглянула на меня и взмахнула своими зонтичными ресницами.
— Что?
— Ведь ты не… я тоже, да? Мы будем жить вместе?
Клара рассмеялась.
Потом расстегнула кофр.
И, когда я только начал догадываться, что она согласна, ослепила белой звездой фотовспышки.
Вечер мы провели почти бессловесно — зато не отводя глаз друг от друга. Примерно так же прошла и ночь. Утром я позвонил Тельцову и сказался больным. После чего превратился в юлу. Мы носились по городу из конца в конец как наскипидаренные. Но все успели. Клара постриглась. Я купил билеты. В результате ряда набегов на различные магазины наше жилье обогатилось кроваткой и сопутствующими мелочами.
Именно их оказалось столько, что они заняли большую часть гостевой комнаты. Впрочем, гостевая комната все равно теряла свой статус. Я отдал аванс ремонтной фирме, и за время нашего отсутствия гостевая должна была превратиться в детскую. В шестом часу вечера мы вернулись из «Бау-Мейстера», и я поставил в угол две толстенные связки обойных рулонов.
Поезд отходил в 23.40 с Ярославского. Вечер был совершенно свободен.
Но оказалось, у Клары уже есть некоторые наметки на тот счет, как он должен быть проведен.
Должно быть, я выслушал ее предложение с довольно кислой физиономией.
— Ну хорошо, — сказала она. — Если не хочешь, давай не пойдем.
И посмотрела на меня с нежным вопросом во взгляде.
По правде говоря, я устал. И с удовольствием потратил бы оставшееся до поезда время в горизонтальном положении. Да и вообще что за идея: прямо со спектакля на вокзал?! Кому, кроме нее, такое могло прийти в голову?
К тому же, я никогда не разделял ее театральных пристрастий. Я вообще не люблю театра — и это еще мягко сказано. Меня в театре все всегда раздражает: и вешалка, с которой он якобы начинается, и неестественные голоса актеров, и лоснящиеся их лица, и вечная нелепица в сюжетах и коллизиях, и пылища со сцены прямо в нос, и в качестве финала — потная очередь в раздевалке. И потом, я согласен: искусство должно быть условно; но не до такой же степени!..
Однако Клара любила театр, а я любил Клару. И поэтому я, осуждающе покачав головой, сказал с таким выражением, будто она позволила себе недопустимое кощунство:
— Бог с тобой! Пропустить «Чайку»?!?!
