— А ты как считаешь? — спросил ее Пайт.
— Уродины!
— Они хорошенькие по-своему, ты — по-своему. Марта хороша как Торн, а Джулия — как…
— Как Смит.
— Правильно. Кэтрин?
— Как Эпплби.
— Молодец! Когда миссис Уитмен родит ребеночка, он будет красив красотой Уитменов.
Нехорошо, конечно, использовать слух невинного дитя, но Пайту доставляло удовольствие говорить о Фокси громко, держать ее во рту, пропитываясь воспоминанием о ней. Анджела со своей повышенной чувствительностью реагировала на любые упоминания Уитменов раздраженно, поэтому эта фамилия превратилась у них дома в табу.
Нэнси ухватила правила игры и, радостно утопая в подушке, пролепетала:
— А когда ребеночка родит Джекки Кеннеди, он будет красивым, как Кеннеди.
— Тоже верно. А теперь спать, красавица Нэнси, иначе не выспишься до утра.
Но нет, этот ребенок, в отличие от голландки Рут, был настолько женственен, что не мог не потребовать перед сном уточнения:
— Я самая красивая?
— Детка, мы же только что выяснили, что каждая красива по-своему. Пусть все остаются, какие есть, иначе все станут одинаковыми. Как репки на грядке.
Он оставил внизу, рядом со своим креслом, стакан мартини со льдом и сейчас переживал, что лед растает и прозрачный джин будет разбавлен водой.
Личико Нэнси исказилось гримасой. Она мужественно старалась не расплакаться.
— Тогда я умру, — объяснила она. Он уцепился за это соображение.
— Думаешь, самой красивой Господь не позволит умереть? Она молча кивнула. Большой палец по привычке оказался во рту, глаза потемнели, словно она высасывала из него чернила.
— Красавчики тоже в конце концов умирают, — сказал Пайт. — Было бы несправедливо, если бы умирали только замухрышки. И вообще, когда любишь, любимый человек не кажется некрасивым.
— Это как у мам и пап, — подхватила она и уже вынула было палец изо рта, но тут же вернула его на место.
— Вот-вот.
— И у друзей.
— Наверное.
— Я знаю, кто твоя подружка, папа.
— Неужели? Кто?
— Мама. Пайт засмеялся.
— А кто мамин дружок? — Желание симметрии!
— Папа Марты, — заявило дитя.
— Этот ужасный человек?
— Он смешной, — объяснила Нэнси. — Он говорит «пук».
— Значит, если бы я говорил «пук», то тоже был бы смешным?
Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.
— Ты сказал «пук». Как ни стыдно, папа!
Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.
— Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.
— Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.
— Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший «пук».
Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.
— Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!
— Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.
— Уйди, папа. Позови маму!
— Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри «Нэнси», никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, — это уже не ты.
— Хочу к маме!
Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.
— Мама моет внизу посуду.
— Я хочу к ней.
— Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.
— Хочу сейчас.
— А папу не хочешь?
— НЕТ!
Иногда светлыми теплыми ночами, пока воздух остывал, а машины, проезжая за сиреневой изгородью, уносили в сторону Нанс-Бей шлейф негромкой музыки, вырывающейся из открытых окон, Анджела поворачивалась к Пайту, который лежа мечтал, чтобы его придавило усталостью. Важно было не проявлять ответного желания. Тогда, не произнося ни слова, Анджела прижималась к нему и скользила согнутыми пальцами по его бокам и спине. Он молча, боясь спугнуть момент, отвечал лаской на ее ласку. Ее рубашка, обычно непроницаемая, пугающая, в такие моменты оказывалась прозрачной, разлагалась, сползала с ее тела, как саван, ставший ненужным воскресшему. Его взору и рукам предлагался богатый рельеф вожделения. Зажав подол рубашки подбородком, она подставляла ему грудь, издавала испуганный стон, потом падала на спину и предлагала вторую грудь. Его рука находила выпяченный Венерин бугор, все ее светлая плоть тянулась к нему, как к божеству на небесах. Он жмурился при виде ее красоты, нырял растрепанной головой в сладостные теснины, гнал кончиком языка горечь, замещая ее сладостью. Она тянула его за волосы.
— Иди сюда. Кончишь в меня.
Несколько часов назад он овладевал Фокси Уитмен, но теперь убеждался, что нет для него лона богаче и желаннее лона жены. От восторга он был на грани забытья. Их сексу всегда мешала ее умудренная самостоятельность. Вот и сейчас она, немного выждав, провела пальцами по его взлохмаченной груди, а потом погрузила пальцы в себя, куда уже ввинчивался он. Через некоторое время она властно взяла его за ягодицы, как бы говоря: «Добивай!», выдохнула весь воздух и распласталась под ним.
— Вот так сюрприз, женушка…
Она пожала плечами, отполированными светом звезд, собрав в складки мокрую от пота простыню.
— Я тоже умею распаляться, как остальные твои женщины.
— У меня нет других женщин. — Его рука молитвенно застыла у нее между ног. — Вот где, оказывается, рай!
Анджела жестом приказала ему слезть и отвернулась, чтобы уснуть. С первой брачной ночи она спала голой после любви.
— По-моему, там у всех женщин одно и то же.
— Ничего подобного! — ляпнул он. Но признание было проигнорировано.
Он был скромен и осторожен с Фокси, потом что боялся ее возжелать. День за днем он проводил на Индейском холме, где на бетонных фундаментах быстро вырастали три его дома Балки, башмаки, брусья, настилы, перекрытия, сливы рам, стойки — наглядный строительный алфавит, который Пайт любил простукивать, вооружившись молотком. Его глаз вылавливал любую мелочь. Готовый дом радовал его меньше, чем голый каркас, потому что отделка скрывала качество конструкции, добрая работа сводилась на нет субподрядчиками — пронырами-электриками, хапугами-сантехниками, упрямыми лентяями-каменщиками.
