— Нет-нет... Они вообще ничего не находили.
— Они сняли отпечатки моих пальцев, а потом в тот день вы вернулись с ордером... С ордером на мой арест, так мне сказали. Секретарь сэра Кристофера обещал мне, что избавится от вас, скажет вам, что сэр Кристофер не будет предъявлять обвинений, потому как ничего не знает. А если ему все рассказать, это его так расстроит, что ему станет намного хуже. Он сказал мне, чтобы я не переживал, что они с адвокатом сэра Кристофера не бросят меня в беде.
Я никому не рассказывал об этом, кроме Джима, парнишки из Англии, который работает в саду. Мы с ним ровесники и иногда ездим вместе во Флоренцию. Он сказал, что они просто пытаются меня запугать, чтобы я не разболтал о том, что здесь творится. Еще он сказал, что, если бы вы действительно нашли запонки в моей комнате, вы бы сами объявили об этом и допросили бы меня.
— Именно так бы мы и поступили.
— Джим сказал, что вы меня не подозреваете. Но он думал, и старший садовник тоже думал, что эта кража расчесок на самом деле организована для синьоры Хирш, единокровной сестры сэра Кристофера. Портеус со своими людьми считали, будто это она все подстроила, потому что у нее нет доказательств их родства, а из его расчески можно взять пару волос и провести анализ ДНК. Они могли это сделать, ничего не рассказывая сэру Кристоферу. Если она самозванка, результаты обследования вывели бы ее на чистую воду. Потом они уже вроде отказались от этой идеи. Конечно, ведь синьора Хирш умерла, и теперь в этих действиях нет смысла.
— Это все чепуха, сплетни. Они украли эти безделушки, потому что ты в твоем положении мог легко избавиться от них. Им нужен был ты, понимаешь? Они хотели изолировать сэра Кристофера дома, где могли бы манипулировать им, ведь он слабел с каждым днем. Они не хотели нанимать сиделку, постороннего человека, который мог дать против них показания. Они хотели запугать и привязать тебя к дому.
— Но экономка слышала...
— Возможно. Может быть, у них возник такой план, когда расчески попали к ним в руки. Все же это не более чем болтовня. Они знали, что Сара Хирш приходила сюда. Сэр Кристофер наверняка сказал им, что она действительно его единокровная сестра. Они должны были понять, что она не самозванка. Ты видел ее здесь?
— Мы все ее видели. Она регулярно приходила и пила чай в саду. Я был с ним, когда он увидел в газете статью о том, как ее нашли мертвой, и сразу после этого у него случился приступ. Он встал из кресла, в котором сидел в саду, и, опираясь о трость, сделал несколько шагов, а я подвез ближе его коляску. Сэр Кристофер выпустил трость из рук и упал. Он был в сознании и изо всех сил пытался что-то сказать, но ему было трудно дышать, и лицо перекосилось. Через пару дней он говорил уже немного лучше, но больше он никогда не вспоминал о своей сестре. Иногда он рассказывал мне о своих родителях.
Инспектор подошел к столу, разглядывая фотографию в серебряной рамке, стоявшую на столе.
— Это его дедушка и бабушка по материнской линии. Они жили в Англии. Когда я рассказал ему о своем отце, он ответил, что его отец никогда с ним много не разговаривал. Я думаю, сэр Кристофер разговаривал со мной, потому что рядом с ним никого больше не было, к нему приходили только по делу. После самого серьезного инсульта Портеус с адвокатом и этот мужчина, который время от времени приходит посмотреть картины и скульптуры, заходили к нему в комнату, только когда надо было подписать какие-нибудь документы. Наверное, потому, что он не мог больше четко говорить. Я почти всегда его понимал. Правда, не мог разобрать всех его слов, но я всегда знал, чего он хочет. Из-за шума наверху кровать сэра Кристофера перенесли на первый этаж.
— Какого шума?
— Нам надо было вынести некоторые скульптуры и картины в оранжерею. Двери оттуда открываются как раз на дорогу, и так гораздо удобнее их вывозить. Сказали, что эти работы нужно отправить на реставрацию.
— Понятно. И ты, должно быть, подозревал, что они воруют у него эти картины. Теперь уже нет смысла расстраиваться по этому поводу. Они уже больше не смогут причинить ему вред.
— Не в этом дело. Меня огорчало то, что я был ему нужен, а я всякий раз должен был уходить и помогать им. Каждое утро я вывозил его на коляске на террасу или спускал вниз в сад его матери и оставлял его там... Они меня заставляли. В саду, когда он смотрел на пруд с лилиями, ему было спокойнее, чем где-либо еще. Если мне приходилось после обеда оставлять его в комнате, он начинал нервничать. Из этого окна открывается прекрасный вид, но в комнате темно даже днем. Думаю, поэтому тут прохладнее, но здесь очень тоскливо. Он ничего не мог здесь делать, ни читать, ни... Совсем ничего. Он мог здесь только весь день сидеть в коляске. И что я ему читал, тоже неправда. Я бы охотно ему читал, но Портеус со своими людьми говорили, что им нужна моя помощь в доме... и... Вы никому не скажете? Сэр Кристофер был настолько подавлен ухудшением здоровья, что перед смертью тронулся умом. Никто не должен об этом знать, и они не хотели, чтобы кто-то узнал об этом. Они продолжали приходить к нему в комнату и подписывать документы. Он не мог читать и осознавал происходящее лишь в редкие моменты. В такие минуты он плакал. Наверно, потому что не мог разговаривать. Вы себе не представляете...
— Представляю. Моя мать после инсульта была в таком же состоянии. Она все время плакала, просила, чтобы ее отвезли домой. Она прожила в этом доме более шестидесяти лет, но после инсульта помнила лишь дом, где жила в детстве.
— Чаще всего сэр Кристофер просил отвезти его как можно ближе к пруду с лилиями. Он не понимал, когда я пытался объяснить ему, что на улице слишком жарко. Он указывал левой рукой на эту картину, пытаясь что-то сказать. Здесь изображены водяные лилии Моне. Ему очень нравилась эта картина. Наверное, когда я оставлял его одного, он часами смотрел на нее. Часто я извинялся, когда отвлекал его от картины и отвозил в ванную и тому подобное, а потом возвращался посмотреть, все ли у него в порядке. Бывало, что он сидел там же, где я его оставил два или три часа назад, он не спал, просто смотрел на картину. Или на стену. Однажды я нашел его вон там. Он хотел открыть левой рукой дверь на террасу, но задвижка здесь слишком тугая и, чтобы ее открыть, нужно встать. Начиналась гроза, в комнате стемнело, как сегодня, и сэр Кристофер рыдал, может быть, от досады или, может, от испуга. С тех пор я стал оставлять ему лампу включенной. Однажды в самый разгар грозы ему удалось, взявшись за ручку двери, встать на ноги и открыть дверь. Он выехал на коляске на террасу и, вымочив в дождевой луже туфли и носки, начал смеяться. Порой он был словно ребенок.
Инспектор подошел к двери, ведущей на террасу.
— Он мог сам катить коляску?
— О да. Коляска приспособлена под левую руку. Ему просто надо было поворачивать вот этот внешний обод. Здесь остались следы... царапины...
— Продолжай.
— Они мне сказали: «Отпросись на ночь. Поезжай во Флоренцию». Это был приказ. У меня и правда не было выходных больше месяца. Портеус сказал, что он останется с сэром Кристофером, и он был с ним в комнате, когда я уходил. Я поехал на автобусе. Ничего особенного не делал. Поел пиццы, побродил немного. Я, как приехал, мало что видел во Флоренции, а потом уже смотрел на город только отсюда, сверху. У меня было какое-то странное ощущение, может, потому, что в тот вечер внизу в городе было очень сыро и жарко, или из-за огней прожекторов и такого большого количества прогуливающихся туристов... На пьяцца делла Синьория выступал пожиратель огня... Я не знаю, просто все казалось каким-то ненастоящим. То и дело все вокруг озарялось зарницами. Я выпил пару стаканов пива с пиццей, так что, может, я немного захмелел, и еще я очень нервничал.
