жрецами Распятого недовольство, насколько понимал Херульв, распространялось и в войсках, — в том числе и поэтому Константин сделал Феряжскую Тагму, равнодушной к вопросам веры, своей личной гвардией. Херульв, воспользовавшись благоволением императора, быстро восполнил потери, понесенные его отрядом в битве при Воротах — множество варваров-наемников, служивших в тех или иных частях ромейской армии, с радостью откликнулись на предложение вступить в гвардию басилевса. Сам же Херульв, пользуясь появившимися к тому времени знакомствами среди лояльных ромейских военных, — в основном знакомцев Феофила, также поднявшегося при дворе, — сумел отобрать лучших из лучших. Среди них оказалось немало славян, но не только: множество воинов, порой из весьма дальних земель, являлись в Константинополь, привлеченные рассказами о величии и могуществе басилевса. За один день, например, в тагму Арифмос вступила почти сотня алеманов, иные из которых уже несколько лет служили в ромейской армии. Однако ядро отряда Херульва, как и прежде, составляли те, кто в свое время пошел за принцем со студеных берегов Варяжского и Северного морей: фризы, даны, гуты…
— Ни-ка! Ни-ка! Ни-ка!
Столичный ипподром бурлил: тысячи зрителей в зеленых, голубых и белых одеяниях ревели от переполнявших их чувств, вскакивая со скамей и громкими воплями подбадривая мчавшиеся внизу колесницы. Хрипящие, оглушительно ржавшие кони неслись бок о бок друг с другом, косясь друг на друга налитыми кровью глазами, порой даже кусая соперника, пока возницы, что есть силы нахлестывали взмыленных скакунов. С трибун несся оглушительный многоголосый вопль жителей Константинополя — и патриции и самая низкая чернь сейчас слились в едином порыве стараясь перекричать друг друга и подбадривая своих фаворитов.
Вопил и сам Константин, сидевший в императорской ложе, рядом со своей супругой, что горящими от восторга глазами смотрела на мчащиеся по ипподрому колесницы. Кроме царствующей четы, в ложе никого не было — если не считать Херульва и нескольких его воинов. Императрица, после венчания непослушного отпрыска, отправилась во дворец, сославшись на недомогание и вслед за ней растворился под сводами дворца и ее тень — евнух Ставракий. Их отсутствие беспокоило Херульва — и его тревога только усиливалась когда он вспоминал, что его собственная супруга, маниотка Горго, сейчас оставалась в том доме, что снял для нее супруг, совершенно одна.
Фриз обеспокоился бы еще больше, если бы знал, что сейчас, запершись в своих покоях, Ирина, дрожа от ярости, разговаривала с явившимся к ней тремя мужчинами. Согнувшийся в подобострастном поклоне евнух Ставракий поддакивал каждому слову разъярённой императрицы; рядом с ним, задумчиво перебирая четки, сидел и патриарх Тарасий, редко вмешивавшийся в разговор. Третьим же был худощавый смуглый мужчина, с черной бородой и подвижными темными глазами, облаченный в тунику из темно-синей парчи и такого же цвета плащ, скрепленный золотой фибулой — Вардан, по прозвищу Турк, стратиг Фракисийской Фемы. Он попал в опалу Константина, после того, как сарацины Елпидия едва не прорвались в Малую Азию и теперь, терзаемый обидой и злостью, жаждал отомстить басилевсу и выскочке-варвару.
— Он порочит нашу армию, нашу церковь и всю нашу империю, — гневно говорила Ирина, — он погряз в гордыне и прелюбодеянии, он смеется над нашими людьми, приблизив к себе этого язычника, что уже сейчас чувствует себя во дворце как среди своих варварских сородичей. Чего будет стоить ромейская гордость, если мы будем терпеть это и дальше? Чего будет стоит наша вера, если мы не нашли никого лучше, чем почитателя идолов, чтобы защищать наши святыни?
Трое мужчин согласно кивали, слушая эту гневную речь. Никто не знал, — а если и догадывался, то предпочитал держать свои мысли при себе, — что Ириной, помимо жажды власти двигала еще и обида: не только матери, оскорбленной непокорным сыном, но и отвергнутой женщины, обманувшейся в своем влиянии на молодого мужчину. Лучше всего эту ее ревность уловил Ставракий.
— Он не просто язычник, — заметил евнух, — но еще и упорствует в своем идолопоклонстве, раз из всех женщин в империи он выбрал именно ту, что и по сей день кланяется олимпийцам — а мы знаем, что таких найти в нашей державе очень нелегко. Но в этом и его слабость — если он увидит ее с ножом приставленным к горлу, станет ли он и дальше защищать так рьяно басилевса?
— Думаешь, что этот дикарь так уж предан своей случайной подруге? — покривил губы Вардан Турк, — он же варвар, у него таких и дома, наверняка полно.
— Возможно, — кивнул Ставракий, — но в его отряде немало маниотов, из того же клана. И если он не сможет ее защитить — их преданность может и пошатнуться.
— Может и так, — пожал плечами Вардан, — но я бы не рассчитывал только на это. И вообще все эти ваши козни не заменят одного
