Выступ скалы, вровень с моей головой взорвался острыми ранящими осколками. Куски кремня впились в щеку. Маша рванула меня за руку, свалила навзничь и оттащила за высокий камень. Автоматная очередь взвихрила фонтанчики снега на том месте, где мы только что стояли. Пуля успела зацепить мою куртку.
— Бьют со скалы, из нижней пещеры, — прошептала Маша.
Морщась от боли, она зажимала ладонью левое предплечье.
— Ты ранена?
— Да…
Долгий переход притупил нашу интуицию, и горный стрелок, должно быть, давно держал нас на мушке. В крестовине его прицела ползли по долине два муравья, проваливались в снежные расселины и, помогая друг другу, цеплялись за твердые уступы, поднимались все выше и, как упрямые дети, карабкались на колени равнодушных гор, а он, изготовившись к стрельбе, лишь выжидал, пока мы подойдем ближе. Теперь он простреливал узкий коридор, между двумя скалами.
Пули яростно стучали над нашими головами. Сверху сыпались искры вперемешку с острой кремниевой крошкой.
Я перетянул жгутом из шарфа Машину руку:
— Обожди, я скоро приду.
— Туда нельзя. Помнишь, проводник говорил о ловушке? Там кристаллы времени. Если случайно отразишься хотя бы в одном — назад не вернешься…
— Маша, в нас бьют из реального ствола, а вовсе не из «машины времени». Не забывай, со мной перстень Бога Войны. Если что, я просто вытряхну пули из своей куртки, — бодрился я.
Прячась за обломками скал, я полз по направлению к позиции снайпера. Бурая скала была испещрена бойницами. Внизу над скальным козырьком темнел провал, похожий на грот. На гранитном склоне была выбита исполинская «ваджра», признак тропы Святогора. Я двигался в обход скалы, чтобы появиться там, где не ждал стрелок.
Первый кристалл я принял за обыкновенный обломок горной породы и не обратил бы внимания на него, если бы не знобящее дуновение вдоль позвоночника. Я снял с руки часы и положил их за ограждение из камней: жалобно тренькнув, они остановились. Ловушка тибетских магов по-прежнему работала. Стрелок был заключен в кольцо из черных полированных кристаллов. Они были расставлены по кругу, удерживая в фокусе скалу с выступающим козырьком. Вход в пещеру скрывала кованая дверь со свастикой. Солнце садилось. Косой свет удлинял тени. Я не видел стрелка, но на скале обрисовалась его гигантская тень. Солдат в каске, галифе и высоких сапогах четко вышагивал.
Я поменял позицию и теперь я хорошо видел «часового вечности». Он был худ, высок и одет в теплую куртку с руническими молниями в петлицах. На рукавах белели нашивки — знаки дивизии «Мертвая голова». Он был одет в новехонькую, не обмятую форму, так и не выгоревшую за шестьдесят с лишним лет под лучами яростного гималайского солнца. Недоверчиво озираясь, он достал бинокль и принялся изучать складки гор. Он был совершенно один и мог бы выйти за ограждение из кристаллов, но у него был приказ охранять вход в пещеру, и он вышагивал здесь уже семьдесят лет, ожидая утренней смены. Но каждый новый день был для него днем вчерашним, а тот — давно прошедшим днем. Он не запоминал мелких событий и происшествий, не реагировал на смену погоды, но хорошо помнил приказ. Он охранял дорогу в долину между двумя перевалами — единственное место, пригодное для перехода. Пленник времени был обречен на вечное сегодня. Совершенные Шамбалы бескровно вычеркнули из хода истории этого солдата, но не изменили заложенную в него программу убивать.
Когда солдат на несколько секунд исчез за скальным козырьком, я положил на плоский камень перстень.
Он появился на козырьке справа от меня и поднес к глазам бинокль. Алый блеск на мгновение привлек его внимание. С минуту он изучал перстень при помощи оптики. Золотая свастика не могла оставить его равнодушным. Он спрыгнул с козырька и отправился за ограждение из кристаллов.
Я был в нескольких метрах от него за скальным обломком — всего секунда была дана мне, чтобы прыгнуть на него со спины и всадить ему нож между лопаток. Но он увидел мою тень и резко обернулся. Вцепившись друг в друга, мы катились вниз по покатому склону. Он оказался неожиданно силен, стиснул мое горло, опрокинул, насел сверху и принялся душить. Задыхаясь и теряя сознание, я собрал остаток сил, уперся ему подошвой в пах, перебросил через себя и, освободившись от удушающей хватки тренированных железных пальцев, что есть силы захватил его шею в замок. Шея хрустнула, и голова, легкая, как сухое осиное гнездо, отделилась от шеи, как от ветви дерева, и оказалась в моих руках — только что оскаленное ненавистью и презрением лицо с изрыгающим ругательства ртом на моих глазах превращалось в истлевшую мумию в каске Третьего рейха.
Мгновенное тление пожаром охватило его тело и все, что было на нем. Из обветшавшего кармана кителя вывалились пожелтевшие фотографии. Белокурая женщина на велосипеде обуглилась вместе с бумагой, словно в костре, и развеялась прахом. Уцелел только металл, пряжки, эмблемы и кортик, откованный на заводах Рура семьдесят лет назад. Последний солдат дивизии СС остался лежать на гранитной террасе. Это для него «дольше века длился день».
— Маша, я «снял» стрелка. Он стоял здесь с тридцать девятого года, когда в Тибет пришла экспедиция Третьего рейха. Маша…
Я осекся в ужасе: вместо Маши, прижавшись спиной к камню, сидела незнакомая мне величавая старуха. Ледяной ветер играл седыми волосами, но сквозь трещины морщин я узнал Машу! Раненная отравленной пулей из прошлого, она состарилась за несколько минут, но патина тусклой старости не стерла ее красоты.
— Знаешь, мне что-то не по себе, словно из меня вынули кости, — она улыбнулась пепельными губами.
Солнце село, посвистывал резкий ледяной ветер.
При свете костра я прокалил на огне нож, и снял с нее набухшую от крови куртку. Пуля застряла выше локтя в мякоти, не дойдя до кости, видимо, потеряв свою сокрушительную силу в пуховике. Стиснув зубы, Маша терпела мои неловкие движения.
— Эта пуля несет яд времени, — прошептала она. — От него разрушаются пирамиды и рассыпается металл.
— Но Любовь возводит мир заново. Время не властно над любовью! Она и есть та Златая Цепь, дух жизни, что соединяет атомы в гигантские миры! Мир жив любовью, Машенька…
Она вновь улыбнулась искусанными губами печально и благодарно. На ее темном лице жили только глаза.
— Маша, потерпи, Маша, — я зацепил пулю кончиком ножа. Низко опустив голову, она молча терпела боль. Наконец я вынул из раны латунную пулю со стальным жалом.
Я укрыл Машу от ветра и надел на ее ладони перчатки, чтобы она не видела своих иссохших рук.
Маша лежала у едва тлеющего костра. Она смотрела на прозрачные алые угли и сама выгорала изнутри, как свеча. Кельтский крестик на ее шее опадал все реже и ниже.
Я поднес к ее губам флягу с водой. Она пила жадно, зубы стучали о край. Я пытался согреть ее руки и лицо с ледяным заострившимся носом, чувствуя, как уходят ее силы.
— Пуля из прошлого догнала меня, — жалко улыбнулась Маша. — Возьми на память, — прошептала она, трогая свой серебряный амулет. — Этот знак, кельтский крест, круглая ярга — не просто символ. Крест в круге вечности — это компас Севера, движение солнца от ночи к дню, от зимы к лету, вечный путь на Север, к свету изначальному… Дальше ты пойдешь один. Это приказ…
