то с мужем в хвосте. Важное дело!
Степан отчётливо сознавал, что воля здесь весьма эфемерна, и как свободный крестьянин он не особо продвинется в статусе. Купечество тоже его не прельщало.
— Так для чего же ты платил всем этим швеям да портным, и в магазины полные суммы?
— Недопонял, Александр Сергеевич. А как можно ещё?
— Ну дал бы им четверть, много — треть, и довольно.
— А прочее?
— Что прочее?
— Когда платить? Я долги не люблю, барин. К чему их копить?
— Полностью оплачивают подобное или князья, или идиоты, дорогой Стёпа. Ты не князь, надеюсь, но и не дурак. Тоже надеюсь.
— Не понял. Поясните, ваше превосходительство, окажите милость, — Степан нутром почуял, что где-то дал маху, и нахохлился.
— Видишь ли, в чём дело, — начал Пушкин, вновь обращая на своего крепостного взгляд зоолога, обнаружившего неизвестную науке бабочку, — никто и никогда в высшем свете не платит за всё это столько, сколько объявлено. Из тех, кто вообще считает деньги, конечно же.
— Как это?
— Так. Тебе говорят — тысяча. Ты даёшь триста. Это называется задаток. И забываешь об остальном. Всё.
— Да как такое быть может?
— Элементарно. Я ведь понятно объясняю. Даёшь треть. Забываешь.
— Но ведь долги накопятся.
— Конечно. Когда они накопятся до некой приличной суммы, скажем, тысячи две, то о ней можно вспомнить. Даёшь ещё четыреста. И забываешь.
— И сколько так будет длиться?
— Всегда, покуда существует свет. Можно, впрочем, поменять поставщика, если кредитор становится чрезмерно назойлив. Как ты можешь того не знать, если сам торгуешь?
— Я больше с простыми людьми... Погодите! Но отдавать всё равно придётся, пусть частями. В чём смысл?
— Смысл, любезный управляющий, заключён в том, что всё отдавать не придётся. Долг может гулять десятилетия, передаваться по наследству и никогда не быть отдан.
— Но ведь это нечестно?
— А требовать триста рублей за то, что стоит сто, честно? — возразил Александр. — Все потому и задирают цены, что знают, сколько получат в действительности.
— Но долги...
— Это не долги, это одолжение.
Степан только хлопал глазами.
— И что же, — спросил он, — не платить?
— Можно и платить, мой уважаемый ведущий дела, если хотите платить за других. Но кажется мне, что всех твоих денег станет недостаточно, если ты продолжишь одевать весь Петербург.
Степан стоял столбом и молчал. Незнание реалий вновь подвело его, и вместо воображаемой порки барина за расточительство супруги он сам получил отлуп. «Надо признать — он хороший муж.» — поставил себе галочку управляющий.
— Кстати, раз уж мы заговорили о долгах, как скоро ты сможешь предоставить оброк за этот год, Стёпушка? — Пушкин закончил рассматривать управляющего, должность которого он при всех идеях о свободе брата-поэта надеялся сохранить, и стал странно играть пальцами по поверхности стола.
— Когда угодно, ваше превосходительство! — напрягся Степан. Свойство барина говорить самые ужасные вещи наиболее мягкими интонациями он уже выучил.
— То есть в любой день? — уточнил Пушкин.
— Да.
— То есть хоть завтра? — продолжал допытываться Пушкин.
— Да хоть сегодня, барин, — столь же мягко, копируя Александра, ответил Стёпа, — неужели что-то произошло?
— Сущие пустяки, Стёпушка. Небольшой долг.
— Долг?
— Увы. Причём долг чести.
«Вот так и знал! — мысленно охнул Степан. — Продулся в карты наше всё. Опять!»
— Долг чести — вопрос серьёзный, ваше превосходительство, — сказал он иное, приняв надлежащий ситуации строгий вид, — насколько я понимаю, сии долги есть наиважнейшие и наиглавнейшие?
— Ты совершенно правильно всё понимаешь, братец.
— И как велик этот долг?
— Довольно велик, признаю честно. Я немного увлёкся. Как раз сто тысяч.
— Вы серьёзно, Александр Сергеевич? — услышал Степан свой враз охрипший голос.
— Я никогда не шучу, когда дело касается чести, — холоду в голосе Пушкина могли бы позавидовать сковавшие улицы в те дни морозы.
— Но кому? Как? Александр Сергеевич, дорогой, но это же... Здесь только развести руками, право слово.
«Когда он забывается, то тянет на чиновника, только нигде не служившего», — отметил Пушкин.
— Ну вот так. Итоги дружеской попойки. Провожали твоего «друга», и так вышло.
— Петра Романовича, — нашёл силы на улыбку Стёпа, — великого человека.
— Я бы не ёрничал на твоём месте — но кажется, ты из тех людей, которых не переделать.
Безобразов категорически отказался реабилитировать Степана, упорно считая если не шпионом, то опасным мошенником, с неизвестной, но непременно дурной целью втирающимся в доверие к господам. Против Долли он идти не мог, не та фигура. Против Пушкина — не хотел. Гусару оставалось только рычать в кулак и обещать себе разоблачить «негодяя». Стёпу он видел ещё дважды и оба раза наливался кровью, недобро смотрел, но ничего не говорил. Тот в ответ вёл себя подчёркнуто почтительно и величал свирепого оппонента то «сыщиком от бога», то «недюжинным умом», а то и «великим человеком», как сейчас. Ума, впрочем, хватало не потешаться в лицо, иначе удержать гусара от возмездия не смог бы никто.
— И куда же вы столь бурно провожали своего Патрокла, ваше превосходительство?
— Ты читал «Иллиаду», Стёпушка? — насмешливо спросил Пушкин.
— «Илиаду»? — включил дурака Степан. Пушкин вздохнул и махнул рукой — ладно уж, мол, деревенский ты наш.
— А провожали мы друга нашего за границу. В Англию. По делам. Эх, живут же люди! Меня вот не отпускают.
— Почему в Англию, а не во Францию?
— Сперва в Англию, а потом... постой. Ты что-то знаешь?
Степан побаивался таких взглядов, каким наградил его барин. Слишком остро, слишком проницательно.
— Да нет, Александр Сергеевич, ничего такого.
— И всё-таки у тебя вырвалось недоумение. Почему?
— Долли, — признался Степан, — то есть её светлость графиня Фикельмон, прошу прощения. Третьего дня я посещал по просьбе барыни вашу квартиру, ей нужно было... впрочем, неважно. Была там и госпожа графиня и дважды спросила меня, не собираюсь ли я, получив вольную, — вы извините, для неё этот вопрос будто решённый, но что может понимать женщина в душе русского крестьянина? — посетить Париж. Вот у меня как-то и выскочило.
— Подробнее, — потребовал Пушкин. — Ты, может, ещё не понял, но госпожа Фикельмон не умеет говорить слова попусту. В
