Книга Отгадай или умри - Григорий Симанович

Его давно не пронимало ничего, кроме бормотухи, зимнего злого ветра и подлого посягательства корешей на его законную добычу. А тут…

В конце стояла подпись: «С. Алекин». Фамилия казалась вроде знакомой. Не она ли несколько раз звучала из телевизора в зале ожидания автобусной станции пару недель назад, когда добрый дежурный мент разрешил им с Петькой Хромым разжиться милостынькой за пятьдесят процентов с навара? Говорили чего-то про политику, про заговор, про силы реакции, которые хотели свергнуть президента. И вроде эта фамилия называлась… А может, и не эта? Какая разница!

Куня положил рукопись в свою походную сумку и так и ходил с ней несколько дней, чтобы не украли. Потом – потянуло не на шутку! – перечитал снова. Проняло по второму разу еще круче, до кости.

Но не таскать же всю жизнь с собой! Неудобно. И зима скоро.

Куня решил не жечь и не выкидывать. Ему было жалко.

Он выпросил в киоске кусок белой оберточной бумаги, чтобы грязный, потертый переплет сразу не произвел отталкивающего впечатления.

Он знал город, как свои пять заскорузлых, распухших пальцев. Охранник Круглогорской горбиблиотеки оказался человеком сердобольным, выслушал бомжа с сочувственной улыбкой и пообещал передать тетрадочку начальству. Но отдал библиотекарше Наине, той девушке с маслинными глазами и черными локонами до плеч, которая помогла еще совсем недавно живому Вадику Мариничеву в его расследовании.

Наина готовилась стать филологом, заканчивала заочно пятый курс областного пединститута. Она забрала тетрадку домой и прочла, продираясь сквозь правку и мерзкий почерк. В отличие от Куни у нее прекрасно работали все участки коры головного мозга, подкорка, подсознание. У нее вполне хватило вкуса, чутья и начитанности, чтобы сделать определенный вывод: это не совсем завершенный шедевр. Не хватало части финала.

Президент отобедал и стоял у окна своего кремлевского кабинета, дожидаясь сигнала помощника. Ставший привычным, но не приедающийся вид краснокаменных башен, зубцов незыблемой стены, зимней Москвы-реки с навечно обозначенным каменными берегами руслом – пейзаж, источающий мощь, стабильность и порядок.

Через десять минут он примет посла Италии и сразу отправится в аэропорт – визит в дружественную Белоруссию. Вчера ему принесли роман отца его покойного врага. Прошло полтора года с тех пор, как Мудрик-Алекин умер, не успев подмять под себя окончательно великую страну. Президент ничего не знал о нашедшейся рукописи, пока она не появилась в виде книги в небольшом провинциальном издательстве, а потом была мгновенно перекуплена и переиздана крупнейшим медиахолдингом. Вчера утром ему принесли том и сообщили, что правами заинтересовались десятки зарубежных издательств.

Он прочел не отрываясь. Страшно, мощно, невероятно талантливо, хотя, очевидно, не хватает какого-то завершающего эпизода, может быть – нескольких страниц, абзацев. По предположению Алексея Анисимовича Тополянского, с которым переговорили и который в деталях помнил то судьбоносное дело Фогеля, спившийся Алекин лишь вознамеревался спалить свой незаконченный роман, но в помутнении написал об этом сыну в предсмертном письме как о свершившемся факте. На самом же деле поставил подпись и убрал в какой-то схрон в нише стены, под досками пола или еще где. Хорошо спрятал, если два поколения жильцов ничего не обнаружили, и только стенобойная гиря вскрыла тайник.

«Рукописи не горят» – президент вспомнил нетленную булгаковскую фразу. Применительно к этой истории она подходит идеально. Но лучше бы эта рукопись сгорела. Или не была бы найдена безвестным бродягой, не оценена скромной библиотекаршей. Даже в условиях свободы распространения слова и мысли, которую теперь неустанно декларировал президент в унисон Конституции, Алекин привнес дискомфорт в его мироощущение, вновь, как когда-то Солженицын и Шаламов, поколебал с юности обретенную веру в незыблемость и предопределенность исторической миссии его страны, державы. Что же думать о широкой читательской аудитории, которая суть избиратели? К тому же неприятно было сознавать, что писал именно он, отец убийцы, заговорщика, предателя.

Идя по коридору в зал приемов, президент вспоминал Фогеля, историю маниакальной мести Мудрика. И заметил про себя, что бедный еврей – составитель кроссвордов, ставший невольным виновником того, что у романа нет законченного финала, – всего лишь укрепил репутацию своих соплеменников в глазах ксенофобов и дремучих обывателей: во всем иудеи виноваты.

«А все-таки жаль, что финал не дописан, – подумал президент, входя в распахнутую перед ним дверь. – Нет бы ему неделькой-другой позже позвонить. Ох уж эти…»