вспомнил фото, напечатанное в «Гантиади». В галерее на хорах среди толпы девушек в масках сидит Дудана; она смотрит через окно галереи вниз, в зал для танцев. Это фото послужило ему поводом еще раз зайти к Дудане. Потом пришел проведать больного тот старик, Гудули, так, кажется, его имя? Просил известить его, если что случится… Потом Дудана хотела, чтобы Джаба был фонтаном из его сказки… Сколько он сделал снимков на Комсомольской горе! Хоть бы хорошо получилось!
— Напечатай все, Джаба, я потом сама выберу.
Издали доносился шум водопада.
— Спустимся туда, — сказал Джаба.
— А если пойдет дождь? Мы не успеем добежать до укрытия.
Между невысокими холмами открывался через узкий пролом в отвесных скалах вид на ущелье Ботанического сада. Пролом был огорожен чугунной решеткой, чтобы никто случайно не свалился с обрыва. Джаба попросил Дудану стать перед этой решеткой, а сам присел и навел аппарат на фокус. Потом чуть отступил и вдруг, в эту самую минуту, увидел… Под платьем у Дуданы явственно обрисовывались две темные колонны… Внизу, вырвавшись из-под края юбки, как два луча из облаков, они упирались в землю. А Дудана стояла, прислонясь к решетке, и, ни о чем не догадываясь, улыбалась. И тогда. Джаба подумал: «Нет… О любой другой можно — так, а о Дудане — нельзя… Дудана совсем иная…» Да, кажется, так все и было. Теперь он проявит пленку, и если объектив тоже увидел те две колонны, то он не сможет показать Снимок Дудане.
— Где тот снимок? Почему ты его не напечатал? — скажет Дудана с упреком.
— Не вышел…
— Что ж, как раз этот и не получился? Он, наверно, был бы лучше всех.
Дудана открыла маленькую, продолговатую сумочку и тут же закрыла ее. Щелкнул замочек.
— Зеркальце пропало. Где я могла его потерять, не пойму.
— Ты потеряла зеркальце?
— Неважно. Потерять — это ничего, плохо, когда разобьется.
— Ты потеряла зеркальце? — повторил Джаба. — Когда ты его потеряла?
— Проснись, ленивец! Думаешь, сегодня опять воскресенье?
— Я не сплю… Сейчас! — пробормотал Джаба, не раскрывая глаз.
Потом они сели в автобус и стали спускаться по извилистому шоссе в город. Смеркалось. Дудана сказала: «Будь у меня косы с бантами, высунула бы их в окно, чтобы развевались на ветру». А Джаба думал о потерянном зеркальце. Потом вспомнил Гурама. Весь вечер ему хотелось вернуться к прерванному разговору, но он удержался. Зачем спрашивать? Дудана сама должна была сказать. Джаба не будет вмешиваться… Наверно, она думает, что Джабе все известно, потому и не говорит. Пусть думает! Наверно, и Гурам так полагает… Пусть.
— Джаба, у кого ты отобрал этот жакет?
«Какой жакет?» — думает Джаба.
Они сошли с автобуса в начале улицы Давиташвили и двинулись пешком по спуску. И тут Джабу окликнули:
— Молодой человек! На минутку!
Следом за ними шел какой-то старик. Джаба не сразу узнал его.
— Так-то вы держите слово, молодой человек?
— Ах, дядя Никала! Извините меня, дядя Никала, но вы были больны… Я звонил каждый день.
— Сдал бы кому-нибудь другому!
— Никто не захотел принять, дядя Никала. Велели принести, когда вы выздоровеете.
— Значит, вот так, на улице, надо тебя ловить? Здравствуй!
— Здравствуйте, дядя Никала.
— Здравствуйте, барышня! Так вот, ты же знаешь — за этот костюм я в ответе.
— Ну, что вы, дядя Никала, как можно… Завтра же принесу!
— Посмотрим. Я уже два дня, как вышел на работу… Жду.
— Дядя Нико, эта девушка… С этой девушкой, дядя Никала, я познакомился на том самом маскараде.
— На каком таком маскараде? — нахмурил брови старик.
— В институте… Для которого мне нужен был костюм…
— A-а… О-о… — просветлело лицо у Никалы.
— Слушай, это же женский жакет, откуда он у тебя?
Джаба открыл глаза.
— Я заходил к товарищу, мама… А пока шел к нему, вымок под дождем. И его мать дала мне свой жакет. Как ты узнала, что он женский?
— А своего у товарища ничего не нашлось? С чего это ты напялил жакет его матери? А что он женский, видно само собой: пуговицы слева.
— Что ж мне делать, если жакет — матери моего товарища?..
— Это жакет молодой женщины. Для женщины в летах цвет слишком яркий.
— А мать моего товарища молодая.
На улице Джапаридзе их настиг дождь. Улица Мачабели, улица Кирова, площадь Ленина, проспект Руставели… Небо щедро изливало на землю теплую воду, с древесных ветвей стекали журчащие ручейки, водосточные трубы пришли в исступление — словно в кои веки дождались желанного пиршества, и вот заливались самозабвенной песней во все свои ржавые жестяные глотки. Влажный занавес опустился во всем пространстве между ярко освещенными домами, и от этого вечерний сумрак казался еще плотнее и гуще. От светящихся молочных шаров, свисавших гирляндами с белых столбов, поднимался клубами пар. Дудана торопливо шлепала по воде, встряхивая головой, чтобы смахнуть с лица капли дождя, и то и дело проводила языком по мокрым губам. Мокрое ее платье совсем, казалось, позабыло о своем назначении и уже не скрывало ее тела, а, напротив, с беззастенчивой откровенностью воспроизводило каждый его изгиб. Девушка время от времени с трудом отдирала платье от плеч, от шеи, от груди — но мокрая ткань тотчас же снова со скульптурной четкостью вылепляла ее крепкую грудь. Джаба шел, нагнув голову, и твердил про себя: «О ком хочешь можно так думать, только не о Дудане…»
— Жар у тебя, что ли, дружок? Что ты там бормочешь?
— Ты это мне, мама?
…В парадном дожидался Дуданы Ромул — сжавшись и втянув голову в плечи, однако почти сухой. Видимо, он пришел раньше, чем хлынул ливень. Джаба дошел с Дуданой до ее двери, но заходить не стал — Дудана вынесла ему свой жакет.
Тем временем дождь перестал Джаба не пошел домой, он долго еще бродил по улицам, перекинув жакет Дуданы через руку.
…В парадном дожидался Дуданы Ромул. Он должен был ночевать у Дуданы, чтобы она не боялась одна… Как он метался тогда, ища круглое зеркальце, а когда нашел его на полке, сразу успокоился. На что художнику зеркало? Нужно, конечно, нужно… И этот рисунок… Спящая девушка… Неужели? Глупости! Чепуха! Дудана должна понять, что Джаба любит ее…
— Ты не болен? — спросила мама.
Джаба очнулся. Мать положила руку ему на лоб. Эта маленькая рука показалась ему удивительно холодной.
— Который час?
— Начало десятого.
Джаба вскочил. Вдруг у него закружилась голова. В ногах не было силы. Истаявшим, жалким и беспомощным показалось ему собственное тело. Оно словно
