боль!..
Гуров подумал, что Аджею и сейчас больно, но сказал другое:
— А Сифонов? За что ты убил Сифонова?
— Сифонова?.. Я не знаю, кто это такой. Да это и не важно было, пусть он хоть президент мира — он угрожал ангелу. Он ему угрожал. А я видел все тогда. Я прошел за тобой и все увидел и услышал. А потом, когда вы уехали, я задавил эту дрянь! Он больше никогда не причинит ангелу вреда!
Слово «ангел» встречалось в его речи все чаще, окончательно вытеснив из сознания Милованова тот факт, что у его жертвы есть человеческое имя. Он произносил его, смакуя, вкладывая всю страсть новообращенного. Будто долгие годы он запрещал себе это, но сегодня безумие, прочно пустившее корни в кладовке его темной квартирки, вырвалось на свободу.
— Но ты ведь сейчас тоже приносишь ему вред, Толя.
— Нет! Я не могу принести ему вред, вы все не понимаете! — На лице Милованова было счастье. Настоящее, чистое, незамутненное. Гуров стоял, напрягая каждый мускул тела, чтобы, когда появится удобный момент, броситься вперед. Весь обратился в слух и ждал, когда справа от костра, в темноте, появится Виктор. Он не знал, как далек и как сложен путь вокруг монастыря, но все внутри его кричало, что за это время можно было пешком добежать до управления и вернуться обратно с нарядом. — Я не могу принести ему вред. И не хотел никогда. Я его хранитель! Я защищать его буду, как в детстве, всегда! И домой его провожу, раз время пришло!
Время действительно пришло. Из темноты раздался неясный звук. А потом Гуров краем глаза увидел, как из своего укрытия на Толика бросился Витя. Хорошо бросился, как на учениях. Жаль, что учения личного состава не проводят на заброшенных стройках. Будто в замедленной съемке, пока поворачивал голову, Гуров увидел, как Виктор Сизый неловко припадает на левую ногу, растягивается в воздухе и падает на живот, вышибая из себя дух. Гуров не успел набрать в легкие воздуха, чтобы крикнуть, когда Толик Милованов сжатым до побелевших костяшек кулаком ударил по рукояти ножа. Последние сантиметры лезвия погрузились в стену. За мгновения, понадобившиеся Гурову для того, чтобы преодолеть несколько метров, отделявшие его от костра, фотограф с удивительным проворством выхватил нож и успел полоснуть себя по горлу. Наверное, кровь былых воспитанников детского дома имени Шульженко перемешалась на длинном, невероятно длинном лезвии. Наверное, по замыслу сумасшедшего одиночки, возомнившего себя вершителем судеб, это тоже носило какой-то скрытый от остальных смысл. Гуров не думал об этом, потому что в минуту, когда сталь проникла между кирпичей, из глубины кладки раздался звук.
Это не было криком. Но для того чтобы расставить приоритеты, Гурову вполне хватило и его. Перешагнув распластанного на земле, открывавшего и закрывавшего покрытый кровавой пеной рот Милованова, среди разбросанных инструментов он отыскал лом. Что-то сжималось внутри от каждого удара по поддающейся стене, но времени не было. Один кирпич. Хотя бы один вынуть, выбить из этого творения воспаленного мозга, и он вытащит его оттуда. И Аджей сможет вдохнуть.
Виктор, распинав ногами банки с краской, присел рядом с Миловановым, зажимая рукой его рану. Они оба были в крови. Зацепившись за торчавшую из земли арматурину, Сизый порвал джинсы и поранил ногу. Он не жаловался, не суетился. И был абсолютно спокоен. Лишь один раз, когда в костер повалились вырванные из стены, покрытые не схватившимся раствором кирпичи, и раздался сдавленный вдох, произнес, одобрительно покачав головой:
— Это ж каким упрямым нужно быть.
Толик отступил от своих правил, видимо, счел ангела Полонского достойным исключения. У Аджея оказались связаны руки и ноги. Он был в грязи с головы до ног, потому что палач, устроив неподвижное тело в нише и постепенно повышая стену, уплотнял пространство, засыпая его битым кирпичом, которого на развалинах монастыря имелось в избытке. На лице парня оказалась повязка, но тот сумел ослабить ее, и зеленая футболка с носорогом была не только в грязи и крови, но еще и в остатках завтрака, яичницы с той самой скорлупой, которая тоже полезна. Гуров заметил в свете костра, что глаза у него огромные и совершенно сухие. Он мычал и бился всем телом, не осознавая того, что мешает спасителю, и в конце концов Гуров, обняв за локти, просто выдернул его из стены.
— Успокойся… Успокойся, Аджей, все уже…
— Сними… Сними это, развяжи меня!
Полонский принялся командовать и требовать, едва оказавшись без повязки. Гуров не хотел использовать орудие самоубийства, поэтому несколько секунд провозился с путами, освобождая спасенного. Даже ради того, чтобы осмотреть рану, Аджей не желал успокаиваться. Гуров присел рядом с ним и обратил внимание, как часто, поверхностно он дышит, не сводя глаз с того, как с запястий, на которых остались темные борозды, сходят петли бельевой веревки. И только оставшись полностью свободным, Аджей замер. Задышал ломано и гулко. А потом заплакал.
Когда прибыли «Скорая» и полиция, Гуров зажимал рану Аджея его же футболкой и сидел на земле. Воскресший из мертвых, наплакавшись, как не плакал, наверное, ни разу в жизни, потерял сознание или спал, уронив голову на его плечо.
Когда настало время оформлять пострадавшего в больнице, тот был не в состоянии отвечать на вопросы, и в графе «контактное лицо» Гуров указал себя. Нож прошел Аджею Полонскому сквозь ребра, однако легкого не задел. А если бы и задел, от намерения вылететь из Онейска в срок художник бы не отказался. Гуров уже вышел из палаты, когда тот рывком пришел в себя, и пришлось дать честное слово, что завтра, выезжая из города, Гуров его заберет. Остаток ночи прошел в бюрократических делах, вопросах героически охромевшего Виктора Степановича Сизого и под испепеляющим взглядом Ильи Гавриловича Мохова. Резонансное дело онейского убийцы, сулящее славу и грозящее встряхнуть все криминальные хроники страны, уплыло из рук капитана к участковому старшему лейтенанту, и винить ему за это, кроме себя, было некого.
Утром, на неприметном такси, каких по городу, провожающему участников фестиваля, сновали десятки, Гуров подъехал к заднему крыльцу Центральной больницы города Онейск. Провожал знаменитость в дальнюю дорогу, судя по всему, весь пост. Верная Оксана привезла ему сменные вещи, но Полонский стоял в своей зеленой футболке. Она была еще влажной от стирки и со следами не очень умелой штопки, но носорог на груди держал упрямую голову все так же высоко. Доктора умоляли его долечиться, обезболивающих и успокоительных в Аджее было столько, что моргал он медленнее обычного и слегка покачивался.
