не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?.. Покажите вы русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленную. Никаких знаний и беззаветное самомнение».
Стало быть, получается, что прошли годы, а со времен «Братьев Карамазовых» ровным счетом ничего не изменилось! Те же вонючие трактиры, те же углы-закоулки, те же до одури споры о божественном, те же припадки и ненависть, о которой на следующий день и не вспомнишь, то же братание и слезы умиления, та же безнаказанность, наконец, то же «беззаветное самомнение», за которым ничего кроме бессмысленной пустоты нет. Знаний тоже нет, но есть умение говорить горячо, с апломбом, выдавая сполохи собственных и чужих мыслей за научную теорию или даже за философию.
И в результате Левушка Одоевцев – тот самый подающий надежды молодой филолог, никогда спортом не занимавшийся (плавание в осенней Неве не в счет), даже презиравший его, как и положено людям его круга, по замыслу автора, оказался за кромкой поля, то есть в ауте, что может показаться удивительным и парадоксальным: «…обвел взглядом залу: рассыпанные рукописи, лужи, растоптанный гипс, битое стекло – классический ужас выразил его взгляд, лицо, и без того бледное, побледнело так, что мы перепугались, не потеряет ли он сознание» (А. Г. Битов).
Не иначе как в кабаке после чудовищного разгрома оказался именно в тот момент, когда гости ушли наконец, а официанты, половые ли, еще не начали уборку. Однако читатель тут вправе воскликнуть в негодовании: «Помилуйте, как можно такое говорить! Это вам не кабак, не вонючий трактир и не паскудное привокзальное заведение, это научное учреждение, более известное как Пушкинский Дом, о котором исчерпывающе высказался Александр Александрович Блок:
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!..
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук…
«Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится», – сказано у Святого Евангелиста Матфея. Истина непреложная, универсальная и абсолютно прикладная, хотя бы и к такому роду человеческой деятельности, как писательский труд.
Итак, возвеличивание замысла, о котором говорит Бродский, приводит даже не к усложнению сюжета, а к его мутированию, когда на смену проверенным композиционным схемам приходит в своем роде иллюзия повествования, мираж сюжета, между которым и первоначальным авторским замыслом – прототипом нарастает временной и смысловой зазор, лимб. И уже не найти зерен, упавших в землю, потому что они проросли и дали жизнь новому тексту, наполнили содержанием обыденное, в котором на первый взгляд нет ничего, о чем можно было бы думать, говорить и тем более писать возвышенным слогом.
Таким образом, совершается отстранение от привычного, повседневного и происходит допущение абсолютно невозможного, запредельного – например, превратили Битовские герои лапидарий русской словесности в вертеп разбойников, где напились и подрались как в полуподвальной забегаловке или на коммунальной кухне. Причем сделали это не из хулиганских побуждений, а пребывая в полной уверенности, что только таким образом, оказавшись в полном ауте, они смогут дойти до истины. Обычный мордобой отрекомендовали как дуэль, разумеется, но сути дела это не изменило – победитель получил все, побежденный ничего, точнее, остался расхлебывать последствия.
Победитель, впрочем, автору неинтересен, потому что все победители одинаковы.
А вот побежденный – это совсем другой разговор, ведь у него есть предшествование и последование, послесловие.
Итак, по законам широкоформатного игрового кино Битов принимает решение отмотать пленку назад, во времена приквела, и замысел сразу начинает обретать эпические черты. Действительно, герой унижен, повержен в ходе пьяной потасовки, почти уничтожен, но тем самым возвеличен – жалость, с одной стороны, и неприятие его оппонента, с другой, тому порукой. По крайней мере, в нашем, читательском воображении.
А ведь и Пушкин оказался проигравшим, мыслится, его победитель-погубитель же Дантес ничего кроме отвращения у нас вызвать не может. Вот и получается, что мы вышли «на берег лелеемого с самого начала сюжета» (А. Г. Битов).
Стоим здесь в недоумении.
Не решаемся сделать шаг.
Хотим, конечно, узнать предысторию этого краха Левушки Одоевцева, но что-то нас сдерживает.
Читаем у Битова: «Сказать новое слово так трудно, что в чрезвычайную заслугу это ставится недаром… Стать словом невозможно, словом надо быть, и только в таком случае у него есть шанс на возникновение в языке… Писатель пишет, то есть тиражирует, то есть долго и неумно топчется на месте, – но это его работа. Употребить определенное количество слов, извлеченных из опыта в истинном их значении, и донести свою систему их сочетания, кажущуюся ему всеобщей, до чужого сознания хотя бы в той мере, чтобы тот воспринял эту систему как частную, – уже задача огромной трудоемкости и сложности… Писатель – это человек, который знает каждое слово, какие пишет (пусть их всего десять…)».
Наконец (внезапно, решительно) автор делает этот шаг навстречу замыслу, навстречу новому слову, усложняя тем самым не только сюжет, но и жизнь самому себя.
Рассуждает при этом следующим образом: «Названия со словом “дом” – все страшные:
ЗАКОЛОЧЕННЫЙ ДОМ
ХОЛОДНЫЙ ДОМ
ЛЕДЯНОЙ ДОМ
БЕЛЫЙ ДОМ
БОЛЬШОЙ ДОМ
ЖЕЛТЫЙ ДОМ
ПУШКИНСКИЙ ДОМ…
Название установилось, зато какое же раздолье открылось в изобретении подзаголовков, определяющих, так сказать, жанр! Жанр-то ведь у меня такой: как назову – такой и будет, жанр…
роман-протокол…
роман-показание
роман-наказание
роман-упрек
роман-упырь
роман-пузырь
роман-с
филологический роман
роман-музей».
А так как, по воспоминаниям Ольги Кедровой, в детстве Андрюша хотел стать академиком, то вполне дозволительно к предложенному сочинителем списку присовокупить еще и роман-диссертацию. Этакий широкий жест в сторону научной общественности, интеллектуалов, способных разглядеть в словесной игре автора намек на нечто большее или «сны о чем-то большем» (Б. Б. Гребенщиков) в некотором смысле.
И действительно, тут наличествует всё: цель исследования, объект, предмет, гипотеза, задачи, наконец, методы исследования. Чем
