развернув лошадь и, отъехав еще немного в сторону от дороги, начал без прелюдий:
— А правду говорят, что у Вас в Польше лет тридцать была такая тупая обезьяна, по кличке Костюшко, которого какие-то идиоты назвали польским военачальником? И правду, что казаки этих идиотов наголову разгромили, а самого Костюшку поймали на болоте и на аркане водили эту обезьяну, на ярмарках показывали?
Все это я выпалил на одном дыхании. В общем-то все так и было в 1794 году, только выражения я использовал довольно грубые, нарываясь на вызов.
Он и последовал, поляк покраснел как переспевший помидор, аж того и гляди пар из ушей повалит, и поднял руку, намереваясь зарядить мне пощечину. От всей души! Похоже, шляхетский гонор взял свое.
Глупо.
Но он сам виноват.
А я на оплеуху не подряжался, достаточно и намерений. Так что, я дал своей лошади шенкелей, чтобы сблизиться с соперником и перехватил его за руку. Настало время для финта, для неожиданного удара.
А так как я, как профессиональный стрелок, всегда берегу свои руки от всяческих повреждений, то когда мы сблизились, то я деланно неловко взбоднул головой и ударил железобетонным по крепости лбом, словно тяжелым шаром для боулинга, в переносицу поляка. Такой элемент боевых искусств на дворовом сленге называется «летающая гильотина» Это упреждающее действие должно было изрядно охладить польского гостя. Нечего тут руки распускать! Сами такие.
Строго говоря, я обманул своего визави, но, с другой стороны, какого черта? Переговоры закончились, так что добро пожаловать в реальный мир, малыш.
Если бы я ударил со всей силы, то я не только бы раскатал нос поляка в блин, сломав и раздробив ему хрящи, но и разбил бы вдребезги все скуловые кости противнику. И тогда вместо дуэли он бы отправился в нокаут, а потом провел бы шесть недель в больнице в гипсовой или железной маске на разбитом лице.
Но нам же этого не надо? Поэтому я ударил как бы случайно и в четверть силы. Этакое проявление гуманности. Просто, заблокировав руку, разбил поляку переносицу. Кровь ручьем лилась из панского носа, нокдаун на счете «семь».
— Нечего руки распускать, если не умеешь! — поспешил оправдаться я, обвинив во всем самого поляка. — Если бы не твои бурные телодвижения, испугавшие мою лошадь, то мы бы не столкнулись головами. Больно же! Но считай, что я твою пощечину уже получил. И фразу " Я требую сатисфакции" услышал. Твой вызов принят. Дешевая ты лягушка. Я считаю, что тебе надо найти себе секунданта и, не привлекая внимания, заехать за вот этот холм. На рандеву. А мы с товарищем уже будем ждать вас там. Разберемся как благородные люди. Дуэль есть дуэль. Честь обязывает.
Может поляк и понял, что я сделал так специально, но мы были верхом и лошадь могла сама занервничать и взбрыкнуть. К тому же, что толку в новых обвинениях, когда я уже к его услугам? Так что он покачал головой, выплюнул немного крови, ухмыльнулся и безропотно поехал за секундантом. Ему определенно требовалось не затягивать дело, так как уже через пару часов отек распространиться на лице так, что ему станет трудно смотреть через опухшие веки. Поэтому поляк был горячо заинтересован в немедленной мести.
После инцидента я громко, при всех, самодовольно заявил:
— Звиняйте за неловкость, господин хороший. Я же не со зла.
Дело было на мази. И мы с Баклановым быстро потрусили на своих четвероногих друзьях за намеченный холм, скрывающий нас от дороги. Там сошли на землю и стали терпеливо ждать, оставив лошадей пастись на травке. Ожидание наше не затянулось, так как уже примерно через четыре минуты нарисовался поляк и его приятель. Того я тоже видел не раз в компании князя Мещерского. Такой же оболтус в дворянской фуражке. С улыбкой манекена. Мученик идеи и юный работник отдела шлангов.
Оба молодые, холеные, лощеные финтифлюшки, в мундирах из дорогого сукна, обшитых желтых драгунским кантом. И при этом почти никогда не нюхавшие крови и пороха.
— Представимся, господа! — с ходу начал я процедуру. — Я хорунжий Ежов, мой секундант — сотник Бакланов. С кем имею честь говорить?
— Ротмистр Рухальский, мой секундант — ротмистр Спиридонькин, — гордо ответствовал мне задиристый поляк.
Следует заметить, что от сломанного носа, поляк определенно не стал привлекательнее. Впрочем, уродливее тоже не стал. Все в пропорцию.
— Гм. Быдло-Рыгальский? Ну, глядя на вашу гнусную рожу, я чего-то подобного и ожидал, — мне пришлось с ходу воспользовался подарком судьбы.
— Господа! Господа! Остыньте! — начал бурно вмешиваться Спиридонькин, снявший от волнения фуражку и приглаживая пятерней свои волосы. — Ведите себя как благородные люди.
Если бы я был парикмахером, то я бы мог с прискорбием сказать о его волосах «Редковаты на затылке, сударь», но в данных обстоятельствах у нас нашлась иная тема для разговора.
— Действительно, чего это я? — показываю, что абсолютно контролирую ситуацию и держу себя в руках. — Время дорого. Я думаю, что шум от выстрелов нам ни к чему. Мне не хотелось бы чтобы на подобный шум заявился разъезд нашей кавалерии и мне пришлось бы объясняться в полевой жандармерии. И уж совсем бы мне не хотелось знакомиться в застенках с людьми из «специальной» полиции «Ахтунг» ( немецкий — «Поберегись»). Эти парни уже окончательно слетели с катушек. И глядя на этих самодовольных молодчиков, я всегда буквально ощущаю запах своих зря потраченных налоговых рублей. Мы оба здравомыслящие кавалеристы и при саблях. Так чего же тянуть?
— А как насчет примирения? — снова встрял Спиридонькин с величием комического лорда-гофмейстера.
— Вы, кажется, глуховаты, ротмистр? Молодец-удалец, по уши чумазый? Подберите сопли! Некогда нам тут дым из ноздрей пускать. Мы теряем драгоценное время! Пора начинать.
Секунданты мигом выбрали ровную площадку и развели нас метров на восемь. Я тут же снял с себя часть одежды. Хотя уже начался октябрь, но здесь, на Балканах, было еще довольно тепло. Бабье лето. Так что я мирно стоял в сапогах, штанах и расстегнутой белой рубашке. Портупею с ножнами я тоже снял и теперь держал шашку в правой руке, положив ее тыльной стороной на плечо. Я был совершенно спокоен. Излучал чарующую беспомощность младенца в распашонке.
Поляк, шаркун паркетный, разоблачился примерно таким же образом. Сабля у него была более тяжелая, чем моя шашка, и сам он выглядел более задрипанным, зачуханным человечком. По сравнению со мной, удальцом хоть куда. Но
