в освобождённые дома.
* * *
Я подлежал учету и мобилизации дважды: как юрист и как преподаватель. Случилось так, что одна из этих мобилизаций спасла меня от другой. Профессиональный союз учителей повторно пытался мобилизовать меня — в первый раз для чтения лекций в красной армии, во второй — на борьбу с Врангелем. Оба раза я предъявлял в профсоюзе отношения «Губюста» о том, что я мобилизован как юрист и никаким иным мобилизациям не подлежу, и это меня вывозило. Сама же юридическая мобилизация свелась к тому, что мне пришлось руководить практическими занятиями по уголовному праву на краткосрочных курсах для народных судей. На этих занятиях мы разбирали с будущими советскими преторами элементарные казусы о покушении, умысле, неосторожности, соучастии и т.п. И занятия протекали без всяких инцидентов[142].
Курьезно, что не только юридическая мобилизация спасла меня от педагогической, но и vice versa[143] — как будто в качестве реванша — через несколько месяцев преподавательство спасло меня от неприятностей, грозивших мне в качестве юриста.
Зимой 1921 года сам народный комиссар юстиции (по-видимому, по внушению кого-либо из своих сотрудников-киевлян) вздумал затребовать меня в Харьков, «в порядке мобилизации юристов», для участия в работах кодификационного отдела Наркомюста. Приказ был составлен довольно решительно, но вместе с тем любезно; местному Губюсту предлагалось снабдить меня деньгами и предоставить возможность перевезти семью. Несмотря на такое обилие внимания, я все же пришел в ужас от перспективы переезда в Харьков и работы по части кодификации советского права. Я отправился в Губюст и хотел умолить пом. заведующего, тов. Волкова как-нибудь освободить меня от этой неприятности. Как я рассказывал в I главе, я при этом весьма некстати напомнил ему о нашей совместной работе в 1917 году в Исполнит. комитете, где он фигурировал в качестве делегата «коалиционного студенчества» Г.И.Гуревича. Но все, чего я мог от него добиться, было обещание пойти мне навстречу в смысле удобств переезда. Тогда я стал искать путей к самому «Наркому» Терлецкому и заручился поддержкой, благодаря которой возбуждённые из Киева ходатайства Института народного хозяйства и Народного университета о моем оставлении как преподавателя были удовлетворены. Впрочем, формально я получил только отсрочку на два месяца с обязательным «использованием» меня местным Губюстом. Но второй пом. заведующего Губюстом, к которому я явился говорить об этом использовании, тов. Мамас, оказался гораздо податливее Волкова. Мы порешили с тов. Мамасом, что я уже достаточно использован в качестве лектора, и дело о моем призыве в Харькове тем и закончилось. Впоследствии я узнал, что этот самый Мамас числился студентом Института народного хозяйства и, чего доброго, еще мог попасть ко мне на экзамен. Этим, должно быть, и объяснялась его любезность.
* * *
Занятиями на краткосрочных курсах и хлопотами по поводу мобилизации ограничилось мое соприкосновение с советской юстицией. Заседаний рев. трибунала и народных судов я не посещал. Но однажды мне пришлось воочию увидеть уголок того ужаса, который творился в этих учреждениях.
Я лечил зубы у Ник. Льв. Головчинера, которого близко знал с детских лет. Как-то раз, когда я явился на приём, мне сказали, что доктор арестован. Дня через два его освободили, и он рассказал мне затем о происшедшем. Жильцы избрали его председателем домового комитета. Он решил отказаться, но так как по новым правилам отказываться от этого звания без уважительных причин не разрешалось, то он пробыл в нем несколько дней, пока соответствующая инстанция не признала выставленные им причины отказа достаточно уважительными. За дни его председательствования ему пришлось посвидетельствовать подпись одного из жильцов, обратившегося с каким-то заявлением в Рев. трибунал. На несчастье случилось так, что этот жилец затем был из свидетеля превращен в обвиняемого и скрылся. Следователь ревтрибунала Ковальский вызвал Головчинера для допроса о личности жильца, подпись которого он засвидетельствовал. Бедный Коля ничего о нем показать не мог, и поэтому следователь решил подержать его пока под арестом. При этом, — рассказывал он мне, — Ковальский с каким-то невыразимым цинизмом предупреждал его: «Вы ведь врач и, значит, человек компетентный. Вы понимаете, что у нас вы и сыпнячок можете схватить и всякое иное. Лучше скажите открыто все, что знаете» …
Головчинера освободили через два дня, благодаря хлопотам каких-то влиятельных пациентов. Но предупреждение Ковальского сбылось с ужасающей точностью. Смертельный укус уже был сделан и через положенное число дней несчастный заболел сыпняком и умер.
Ему было 26 лет. Жизнерадостный, цветущий…
* * *
Процесс, случайной жертвой которого пал несчастный Коля Головчинер, был из наиболее громких в практике Революционного трибунала. Это было дело Вайнштейна — бывшего присяжного поверенного, а теперь коммуниста, правозаступника и публичного обвинителя. Обвиняли его в служебных злоупотреблениях весьма тяжкого свойства — а именно, не более и не менее как в вымогательстве миллионной взятки у родных подсудимого по одному из дел, в котором он выступал обвинителем. Взятка дана не была, и Вайнштейн с большим пафосом требовал смертной казни. Трое из подсудимых по этому делу были казнены.
Процесс Вайнштейна обнаружил истинное лицо клоаки, именуемой советским судом. Сам Вайнштейн был человек ограниченный и нудный; он пользовался небезупречной репутацией в среде нашего сословия. Его превращение в ярого коммуниста было, однако, неожиданностью; революционный пыл, с которым он исполнял прокурорские обязанности в трибунале, казался напускным и недоброкачественным. Тем не менее, никто не считал Вайнштейна способным на то вопиющее дело, в котором он теперь был изобличен. И процесс его производил крайне тяжёлое впечатление. Было страшно думать, что интеллигентный и даже по-своему начитанный человек мог дойти до такого морального падения.
Его приговорили к расстрелу, но затем (кажется, по очередной амнистии) заменили смертную казнь десятилетним тюремным заключением. В тюрьме он, если не ошибаюсь, был назначен заведующим культурно-просветительным отделом. — Есть и такие отделы и в очагах тифозной заразы, именуемых теперь в России тюрьмами…
Характерной чертой советской юстиции является то, что настоящим образом приводятся в исполнение только приговоры к смертной казни. Всякие срочные наказания с карикатурной поспешностью сокращались, а затем сводились на нет регулярными амнистиями, которые ВЦИК провозглашал во все табельные дни революции — 1 мая, 25 октября и т.д. Для людей со средствами или со связями (не говоря уже о коммунистах) отбытие тюремного заключения происходило в самых необычайных формах: сначала их переводили, невзирая на состояние здоровья, в тюремную больницу, затем назначали там завед. хозяйством или чем-либо в этом роде и в качестве таковых обычно «командировали» в город на целые дни.
