же мне знать. Сидит где-нибудь в кустах, картинки свои рисует. Что сделается-то?
Амели не хотела больше ничего слушать. Подскочила и вышла из кухни. Первым делом поднялась на чердак, но там встретили лишь встревоженные голуби. Запах птичника едва не сваливал с ног. Амели прошлась до оконца, тронула кончиками пальцев миску с углем, несколько брошенных листов. Был ли он здесь сегодня?
В груди разлилась тревога, и с каждым шагом лишь бесконтрольно усиливалась. Амели все равно чувствовала себя виноватой. Потому что поступила дурно. Потому что не должна была позволять, давать повод. Не должна была поддаваться. Но, в сущности, всего лишь поцелуй. Глупый, ребяческий. Ничего больше.
Ничего больше. Но… она даже остановилась и прикрыла рот ладонью, вспомнив, сколько значения ее муж предает искреннему поцелую. В таком случае в его глазах это настоящее преступление.
Амели спустилась с чердака, вышла на улицу. Огляделась, втягивая свежий утренний воздух. Соремонда предположила, что Нил рисует где-то в парке… Амели подобрала юбки и пошла знакомой дорожкой, огибая замок. Осмотрела весь парк, но отвечали ей лишь птицы в густой листве и вездесущие стрижи, которые неизменно проносились над головой с пронзительным писком. Отец говорил, что этот звук похож на корабельный свисток.
Амели даже спустилась в колодец. Уже без малейшего страха. Но и там было пусто: лишь ряды глиняных болванов — один уродливее другого, и ее статуя, накрытая холстиной. Но на все это сейчас было плевать. Амели даже попыталась выглянуть в фальшивое наколдованное окно, полагая, что Нил мог туда выйти, но на месте проема пальцы чувствовали лишь каменную кладку. Глухая стена — и она-то была самой настоящей.
Внутри скребло гадостное ощущение. Что с ним могли сделать? Он же не преступник, в конце концов!
Преступник… преступников обычно бросают в тюрьму. Амели внимательнее окинула взглядом цоколь, прорезанный почти у самой земли чередой крошечных окон, забранных решеткой. В этом замке наверняка есть тюрьма. Не бывает замка без тюрьмы.
Амели уже знакомым путем спустилась в подвал, прошла мимо лаборатории своего мужа. Шмыгнула, как мышка, на носочках, затаив дыхание, и пошла вглубь широкого коридора, в котором от щелчка пальцами разгорелись факелы. По обеим сторонам виднелась череда низких одинаковых дверей с засовами. Погружаясь в какой-то азарт, Амели дергала каждую, мечась от стены к стене. Чуланы, склады какого-то мусора, винные погреба, кладовые, забитые до отказа. Здесь было столько барахла, что, казалось, замок можно было осаждать несколько лет. Из некоторых комнатушек веяло сухим теплом, из некоторых сквозило, как из открытого зимой окна, и даже на дверных косяках накапливалась наледь. Там в холоде висели на огромных крюках освежеванные туши. Как в сарае мясника зимой.
Уже виднелась лестница с противоположной стороны, и Амели начинала терять надежду. Это могло значить, что ее муж не сдержал обещание, и уже расправился с Нилом. А тетка Соремонда… просто в блаженном неведении. С каждой новой бесполезной дверью это опасение лишь усиливалось, и в груди завязывалось узлом. Крутило, будто вытягивало жилы. Лишить жизни из-за такой малости? Это казалось слишком даже для самого отъявленного ревнивца.
За предпоследней дверью оказалось почти пусто. Лишь скупой луч света отбрасывал на каменный пол размазанный светлый квадрат. Приглядевшись, Амели, наконец, поняла, что Нил сидел на каком-то подобие кровати в самом темном углу, обхватив колени и прислонившись спиной к стене.
— Нил! — Амели бросилась внутрь, села рядом и коснулась его щеки. Но тут же отпрянула: — Создатель, что это?
Нил лишь едва заметно усмехнулся и прошелестел:
— Не надо, не смотри.
Но Амели делала все наоборот: смотрела пристально, не в силах оторваться, и холодела:
— Они тебя били?
Он снова усмехнулся:
— А разве не видно?
— Создатель! Кто? Неужели, сам?
Здесь было плохо видно, но на лице отчетливо различался кровоподтек и длинная багровая ссадина через всю щеку, покрывшаяся коркой.
Нил лишь отвернулся:
— Зачем ты пришла?
— Переживала за тебя. Он сказал… что решит нашу участь, как вернется.
Нил рассмеялся. Разжал, наконец, пальцы, опустил ноги:
— Не обольщайся, он уже все решил. Дело лишь во времени.
— И что он решил?
Нил не ответил. Лишь посмотрел так пристально, изменившись лицом, что пробрало все внутри, перетряхнуло. Не может быть. Слишком ничтожная вина.
— Не может быть! Ты не можешь знать наверняка! Не может быть! — Амели сама удивилась своему напору, но смотрела в его лицо, и голос слабел. — Не может быть. Он не может быть настолько жесток.
Нил опустил голову:
— Ты его не знаешь. Мне одна дорога — в Валору. И уже ничто это не изменит. Кажется, ты сделала что-то, что все только испортило. Он был вне себя.
Амели отстранилась, зажала рот ладонью. Хотелось замотать головой, чтобы вытрясти вон последние слова, не слышать их вовсе. Она сглотнула:
— Я просила его пощадить тебя. На коленях просила.
Нил лишь фыркнул:
— Зачем?
— Потому что мне не все равно. Но… ведь ты знал все лучше меня. Зачем ты это сделал? Зачем так рисковал ради глупости?
Он покачал головой:
— Это не глупость, — голос шелестел заклинанием. — И я ни о чем не жалею. Разве что о том… что это был всего лишь поцелуй. Жаль, ты не осталась тогда со мной.
— Нил, перестань! Ты не можешь так говорить. Слышишь? Ты не должен!
Он кивнул и замолчал, глядя куда-то в угол, потом вскинул голову:
— Мне уже все можно. Как смертнику.
Хотелось заткнуть уши, не слушать. Все еще с трудом верилось в происходящее.
Амели решительно вздохнула:
— Ты должен бежать. Немедленно. И ты, и тетка Соремонда. Можно попросить защиты в Конклаве.
Он покачал головой:
— Я навеки привязан к этому дому. И куда бы не ушел — всегда должен вернуться. Иначе меня ждет страшная смерть. Вот та плата, о которой ты спрашивала тогда.
— Но здесь тоже смерть!
Нил взял Амели за руку, сжал:
— Здесь ты. Значит, и умирать здесь гораздо приятнее.
Это было слишком. Амели выдернула руку и просто разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони и сотрясаясь всем телом. Теперь уже Нил гладил ее по спине, успокаивая. Притянул к себе и шумно дышал в макушку:
— Я не хочу умирать лишь из-за одного поцелуя, — его губы обожгли висок, спустились на скулу. — Последнее желание приговоренного к смерти священно. Даже суд признает это. Ты — мое последнее желание. Только ты. И ничего больше.
Хриплый шепот заползал в уши, будто околдовывал, и Амели уже сама тянулась к губам, боясь разрушить эту хрупкую магию взаимного притяжения. Когда внутри все замирало томительным отголоском падения и
