Гольдмунд не замечал ни священников, ни своих охранников. Он не мог ничего видеть, кроме пылающего огня, поднесенного близко к его лицу и слепящего глаза. А за светом в сумраке, полном жути, ему виделось нечто бесформенное, огромное, призрачное: бездна, конец, смерть. Он стоял с остановившимся взглядом, ничего не видя и не слыша. Один из священников шептался со слугами по поводу случившегося. Когда он услышал, что это вор и должен умереть, он спросил, был ли у него духовник. Нет, ответили ему, он попался с поличным.
— Так я приду к нему утром, — сказал священник, — до утренней мессы со святым причастием и исповедаю его. Обещайте мне, что до этого его не уведут. С господином графом я переговорю сегодня же. Хотя человек этот и вор, он имеет право любого христианина на исповедника и причастие.
Слуги не рискнули возражать. Они знали важного священника, он принадлежал к делегации, и они не раз видели его за столом графа. Да почему бы и не разрешить бедному бродяге причаститься?
Священники ушли. Гольдмунд стоял, уставившись перед собой. Наконец вернулся слуга с ключом и отпер дверь. Пленника ввели в сводчатый подвал, спотыкаясь, он спустился на несколько ступеней вниз. Здесь стояли несколько треногих табуреток без спинок и стол, это было помещение перед винным погребком. Ему подтолкнули к столу табурет и приказали сесть.
— Утром рано придет священник, ты сможешь исповедаться, — сказал один из слуг.
Затем они ушли, тщательно заперев тяжелую дверь.
— Оставь мне свет, друг, — попросил Гольдмунд.
— Нет, браток, ты с ним еще беды наделаешь. И так хорошо. Будь благоразумен и смирись. Да и сколько он прогорит, свет? Через час все равно погаснет. Доброй ночи.
Теперь он был в темноте один, сидел на табурете, положив голову на стол. Плохо было так сидеть, и перевязанные руки болели, однако эти ощущения лишь позднее дошли до его сознания. Сначала он только сидел, положив голову на стол, как на плаху, ему хотелось сделать с телом и душой то, что было у него на сердце: сдаться перед неизбежным, отдаться необходимости умереть.
Целую вечность просидел он так, горестно склонившись и пытаясь понять возложенное на него наказание, впитать его в себя, осознать и проникнуться им. Теперь был вечер, начиналась ночь, а конец этой ночи принесет с собой и его конец. Он должен был попытаться понять это. Завтра он уже не будет жить. Его повесят, он станет предметом, на который будут садиться птицы и клевать его, он станет тем, чем стал мастер Никлаус, чем стала Лене в сожженной хижине и все те, кого он видел в вымерших домах и на переполненных трупами телегах. Было нелегко осознать это и проникнуться этим. Именно осознать это было невозможно. Слишком много всего было, с чем он еще не расстался, с чем еще не простился. Эта ночь была дана ему для того, чтобы сделать это.
Ему нужно было проститься с прекрасной Агнес, никогда больше не увидит он ее статную фигуру, ее мягкие золотистые волосы, ее холодные голубые глаза, как, слабея, высокомерие отступает в этих глазах, не увидит больше прелестный золотистый пушок на ее благоухающей коже. Прощайте, голубые глаза, прощайте, влажные трепетные уста! Он надеялся еще долго целовать их. О, еще сегодня на холмах в лучах осеннего солнца как он мечтал о ней. принадлежал ей, тосковал по ней! Но прощаться приходится и с холмами, с солнцем, с голубым в белых облаках небом, с деревьями и лесами, странствиями, временами года. Возможно, Мария еще сидела в ожидании его. бедная Мария с добрыми любящими глазами и хромающей походкой, сидела в ожидании на кухне, засыпая и просыпаясь вновь, а Гольдмунд так и не вернулся.
Ах, а бумага и рисовальный карандаш, а надежда сделать все эти фигуры. Все пропало! А надежда на встречу с Нарциссом, дорогим апостолом Иоанном, и от нее придется отказаться.
А прощаться приходилось и с собственными руками, собственными глазами, с чувством голода и жажды, едой и питьем, с любовью, игрой на лютне, со сном и бодрствованием — со всем. Завтра мелькнет птица в воздухе, а Гольдмунд ее не увидит, запоет девушка в окне, а он ее не услышит, будет течь река и безмолвно будут плавать темные рыбы, поднимется ветер, гоня желтые листья по земле, будет светить солнце, а в небе — звезды, молодежь пойдет на танцы, ляжет первый снег на далекие горы — и все будет жить дальше, деревья давать тень, люди смотреть радостно или печально своими живыми глазами, будут лаять собаки, мычать коровы в деревенских хлевах, и все без него, все это уже не его, от всего он будет оторван.
Он чувствовал запах утра в поле, он пробовал сладкое молодое вино и молодые крепкие лесные орехи, через его стесненное сердце пробежало воспоминание, вспыхнуло отражение всего красочного мира, уходя, на прощанье, через все его чувства молнией промчалась еще раз его прекрасная безумная жизнь, и, сжавшись от невыносимого горя, он почувствовал, как слезы одна за другой покатились из его глаз. Всхлипывая, он отдался волне, слезы струились; теряя все, он вновь отдавался бесконечному пути. О вы, долины и лесистые горы, ручьи в зеленом ольшанике, о девушки, лунные вечера на мосту, о, ты, прекрасный, сияющий красками мир, как же мне тебя оставить!
Плача, лежал он на столе, безутешное дитя. Из глубины сердца вырвался вздох и молящий зов: «О мать, мать!»
И когда он произнес заветное слово, из глубины памяти в ответ всплыл образ, образ матери. Это был образ матери не его размышлений и художественных мечтаний, а его собственной матери, прекрасной и живой, какой он еще никогда не видел со времени жизни в монастыре. К ней-то и обратил он свою жалобу, ей выплакал это невыносимое страдание необходимости умереть, он отдавал ей себя, лес, солнце, глаза, руки, ей обратно он отдавал все свое существо и жизнь, в ее материнские руки.
В слезах он заснул; по-матерински взяли его в свои руки изможденность и сон. Он проспал час или два, избавившись от скорби.
Проснувшись, он снова ощутил сильные боли. Мучительно горели связанные кисти рук, тянущая боль пронзала спину и затылок. С трудом он выпрямился, пришел в себя и опять вспомнил о своем положении. Вокруг была совершенно черная темнота, он не знал, как долго проспал, он не знал, как долго ему еще оставалось жить. Может быть, уже в следующее мгновение за ним придут и отведут отсюда на смерть. Тут он вспомнил, что ему обещали прислать священника. Он не думал, что его причащение может особенно ему помочь. Он не знал, может ли самая искренняя исповедь и отпущение грехов привести его на небо. Он не знал, есть ли Небо, Бог-Отец, и суд, и вечность. Он давно потерял уверенность в существовании этих вещей.
Но есть вечность или нет, не она ему нужна, он не хотел ничего, кроме этой ненадежной преходящей жизни, этого дыхания, этого привычного бытия в своей плоти, он не хотел ничего, кроме как жить. Он стремительно встал, качаясь в темноте дошел до стены, прислонился к ней и стал размышлять. Должно же все-таки быть спасение! Может быть, оно было в священнике, может, убедившись в его невиновности, он замолвит за него словечко или поможет в отсрочке или побеге? С ожесточением углублялся он в эти мысли, все снова и снова. А если из этого ничего не выйдет, он все равно не. сдастся, игру надо все-таки выиграть. Итак, сначала он попытается склонить священника на свою сторону, он очень постарается, чтобы очаровать его, растрогать, убедить, подольститься к нему. Священник был единственной выигрышной картой в его игре, все остальные возможности только мечты. Бывают, правда, случайные стечения обстоятельств: у палача начинаются колики, виселица ломается, находится непредвиденная возможность бежать. Во всяком случае, Гольдмунд отказывался умирать; он напрасно пытался свыкнуться с судьбой и принять ее, это ему не удалось. Он будет защищаться и бороться до конца, подставит ножку стражнику, столкнет вниз палача, он будет до последнего момента, до последней капли крови отстаивать свою жизнь.
