усмирения воли! И наконец, касательно рецепта всех этих врачевателей души и их хваленого жесткого, радикального лечения – позвольте полюбопытствовать: неужели в нашей жизни и в самом деле столько мучений и тягот, что предпочтительнее будет сменить ее на жизнь стоическую без всяких потрясений? Нам думается, что в нашей жизни хотя и много тягот, но все же не настолько, чтобы нам нужно было еще стоически переносить тяготы стоической жизни!
327
Серьезное отношение. У большинства людей интеллект представляет собою неповоротливую, подозрительную и скрипучую машину, которую не так-то просто привести в движение: они называют это «серьезно относиться к делу» – когда они намереваются поработать на своей машине и хорошенько подумать, – о, как трудно им, наверное, дается это! У человека, у этого милого хитреца, явно портится настроение всякий раз, когда он хорошенько подумает и решит: «Я становлюсь серьезным» и «где смех и веселье, там нет места мысли» – с таким предубеждением относится этот умник ко всей «веселой науке». Ну что ж! Покажем, что это всего-навсего предрассудок!
328
Наносить вред глупости. Конечно, упорно и настойчиво проповедуемая вера в то, что эгоизм есть нечто весьма предосудительное, нанесла эгоизму в целом непоправимый вред (во благо – я не устану это повторять, – во благо стадному инстинкту!) за счет того, что лишила его чистой совести и объявила истинным источником всех несчастий. «Твое себялюбие – главное зло твоей жизни» – тысячелетиями не умолкала эта проповедь: и себялюбие от этого, как уже говорилось, только пострадало, оно утратило во многом свой дух, свою веселость, находчивость и красоту; все это было отравой для себялюбия, оно становилось глупым и безобразным! Философия древности в свое время указывала на совершенно иной источник несчастий: начиная с Сократа, философы неустанно твердили: «Ваше тупоумие, ваша глупость, ваша бездумная жизнь, подчиненная правилам, ваша оглядка на мнение соседа – вот причина того, почему вы так редко бываете счастливыми, – мы, мыслители, самые счастливые люди, оттого что мы мыслители». Не будем решать здесь, насколько эта отповедь глупости имеет под собой больше оснований, чем та отповедь себялюбию; одно можно сказать наверняка: она лишила глупость чистой совести, – эти философы нанесли глупости непоправимый вред!
329
Досуг и досужливость. В том, что американцы так рвутся к золоту, есть какая-то туземная дикость, которая более пристала какому-нибудь индейцу; и эта лихорадочность в работе – сущее проклятие Нового Света – начинает распространяться, как зараза, по Европе, повергая ее в состояние дикости и поразительной бездуховности. Покой становится чем-то зазорным; долгие размышления вызывают чуть ли не угрызения совести. Уже никто не может просто думать, без того чтобы не смотреть при этом неотрывно на часы, как бывает за обедом, когда взгляд не может оторваться от биржевого листка, – все это напоминает жизнь того, кто боится все время что-то «пропустить». «Лучше делать что-то, чем ничего» – с таким правилом уже дальше ехать некуда, оно-то и угробит всякое образование и всякий тонкий вкус. И подобно тому как от этой гонки и спешки прямо на глазах исчезают одна за одной все формы, так исчезает и само чувство формы, способность слышать и видеть мелодию движения. Доказательством тому может служить столь распространенное ныне требование неуклюжей ясности во всех ситуациях, когда человек по-настоящему хочет быть честным в отношениях с другими людьми – с друзьями, женщинами, родственниками, детьми, учителями, учениками, начальниками и правителями, – нет уже ни сил, ни времени на церемонии, завуалированные комплименты, утрачен самый esprit приятных легких развлечений, да и вообще сам otium, понятие досуга как такового. Ибо жизнь в непрерывной погоне за прибылью заставляет выкладываться целиком и полностью, до полного изнеможения сил, когда есть только одна забота – как бы не выдать своих планов, как бы кого обхитрить, как бы кого обыграть; истинной добродетелью считается теперь умение сделать что-то быстрее, чем другой. И оттого человек так редко может позволить себе быть честным; но в эти редкие часы он чувствует себя усталым и хочет просто «расслабиться», он мечтает о том, как бы ему без лишних затей плюхнуться и растянуться от души. Точно так же, с похожим настроением, нынче пишутся письма; их стиль и дух всегда будет настоящей приметой времени. И даже если желание и способность получать удовольствие от приятного общества, от изящных искусств еще не утрачены вполне, все же это скорее напоминает удовольствие, которое испытывают до смерти усталые рабы, придумывающие себе после целого дня каторжного труда какое-нибудь развлечение. Какая невзыскательная радость у наших образованных и необразованных слоев! Какая подозрительность по отношению ко всякой радости! Нет слов! Чистая совесть все чаще и чаще связывается только с работой: жажда радости уже называется «потребностью в отдыхе» и начинает постепенно стыдиться самой себя. «Да, это все из-за здоровья, надо и о нем позаботиться, ведь без него мы никуда» – так оправдывается всякий, кого нежданно-негаданно захватят врасплох на каком-нибудь пикнике. Да, если так пойдет дело дальше, то скоро уже невозможно будет предаваться vita contemplativa (что подразумевает неторопливые прогулки, когда можно отдаться размышлениям или поболтать с друзьями), не испытывая при этом презрения к себе и не терзаясь угрызениями совести. Что тут поделаешь! Когда-то все было совершенно иначе, сама работа мучалась угрызениями совести. Человек хорошего происхождения предпочитал скрывать свою работу, если в силу какой-то необходимости ему приходилось работать. Раб выполнял свою работу неизменно с чувством, что делает нечто достойное презрения – «делание» само по себе уже было чем-то презренным. Благородство и достоинство присущи лишь otium и bellum – вот что говорил голос античного предрассудка!
330
Одобрение. Мыслителю не нужно никакого одобрения и аплодисментов, если он уверен в том, что вполне может рукоплескать себе сам: без этого он уже никак не может обойтись. Встречаются ли на свете люди, которые все-таки могут обойтись без такого, да и вообще без всякого одобрения? Я сомневаюсь; ведь даже о мудрейших из мудрейших Тацит, который никогда не возводил напраслины на мудрецов, сказал когда-то: «Quando etiam sapientibus gloriae cupido novissima exuitur»[37] – это значит у него: никогда.
331
Лучше быть глухим, чем оглушенным. В прежние времена люди усердно пеклись о своем добром имени: теперь этого недостаточно, так как рынок непомерно разросся, – добиться чего-то здесь можно только криком. И вот все надрываются, кричат, но даже луженым глоткам это оказывается не под силу, в результате даже лучшие товары расхваливаются на все лады какими-то осипшими голосами; где же найдешь нынче гения без всей этой базарной шумихи, без этой сиплости? Да, для мыслителя настали
