— Так ты не хочешь жить со мной? — спросил он.
Она приподняла плечо.
— Не знаю.
— А я думал, я тебе нравлюсь, — многозначительно напомнил он.
— Нравишься.
— Так в чем проблема?
Наоми снова осмотрела собственную руку и впервые за все время разговора повернулась к Бену.
— Не со всеми, кто нравится, можно жить. Я никогда не жила ни с кем, кроме мамы. Откуда мне знать, как это — жить с тобой?
Бен открыл рот, чтобы ляпнуть: «Да забей! Попробуй, вдруг понравится», — но вовремя передумал.
Вместо этого он сказал:
— Ладно тебе, Наоми, ты же меня знаешь.
— Я знаю, какой ты у меня дома. Но не знаю, каким ты станешь, когда мы останемся вдвоем, без мамы.
Он раздраженно засмеялся:
— И не узнаешь, пока не попробуешь.
— Я же не сказала, что не стану пробовать.
— Но и не сказала, что согласна.
Наоми оглядела свою белую мини-юбку и острые носки белых туфель.
— Почему нельзя просто жить так, как раньше?
— Потому…
— Ну?
— Потому что мне там… тесно.
— Тесно?
Бен стащил шапчонку, скатал ее в трубку и хлопнул ею себя по груди.
— Мне надо пожить без родителей. Без своих и чужих. Наоми вздернула подбородок.
— Мама — моя лучшая подруга.
— Так это тебе она мама.
Лицо Наоми вдруг стало несчастным.
— Не представляю, как я буду без нее…
— А без меня — представляешь? — с расстановкой спросил Бен.
Она уставилась на него:
— Ты о чем?
— Я вот о чем: если ты не хочешь бросать мать, а я больше не могу жить с ней, кого из нас ты выберешь — меня или ее?
— Ну ты и сволочь, — сказала Наоми.
— Нет, я…
— Сволочь и эгоист. Такой же, как все мужчины…
Он шагнул вперед и обнял ее.
Она согнула руки, уперлась ладонями ему в грудь и попыталась оттолкнуть его.
— Пусти меня!
— Я не хотел, — сказал Бен.
— Отпусти!
— Я правда не хотел. Надо было промолчать. И не просить тебя выбирать…
Она перестала вырываться.
— Прости, — сказал Бен.
Наоми склонила светловолосую голову к нему на грудь.
— Прости, — повторил он. — Я же люблю тебя. Потому и хочу, чтобы мы остались вдвоем.
Наоми слабо всхлипывала, уткнувшись в его футболку.
— Это вовсе не значит, что мне не нравится твоя мама…
— Ага.
Бен повернул голову так, чтобы видеть ее профиль.
— Наверное, я просто ревную.
— Ага.
— Извини, что завел этот разговор.
Наоми вскинула голову. Бен уставился на ее губы.
Она прошептала:
— Я не представляю, что мне делать с мамой…
Он обнял ее крепче.
— Пока ничего.
— Она взбесится…
Бен поднял голову и осмотрелся. По Форест-роул, к повороту на Шернхолл-стрит, медленно пробирался фургон с бургерами.
— Есть хочешь? — спросил он, глядя вслед фургону.
Наоми вздохнула:
— Ужасно.
— Тогда по бургеру?
Она заерзала в его объятиях, принялась поправлять одежду. Он смотрел, как она смахивает воображаемые пылинки с его обтягивающей футболки.
— Нет, я бы лучше съела карри.
Аудитория попалась неподатливая. Едва выйдя на сцену, Эди поняла, что сегодня зрители не станут помогать ей — наоборот, будут держаться отчужденно, их придется обхаживать и упрашивать. К концу первого действия она пришла к выводу, что аудитория не просто неподатливая — отвратная: зрители смеялись совсем не там, где следовало, шаркали ногами, шептались, кашляли. Эди так и подмывало подойти к самой рампе и предложить всем недовольным лучше сходить на какой-нибудь незамысловатый мюзикл.
— Хорошо еще, — сказала она Ласло по пути домой, — зрители не понимают, насколько велика их власть. Сегодня я играла паршиво потому, что и зрители были дрянными.
Ласло не стал спорить. В ночном автобусе он обмяк на сиденье, глядя в крашеный металлический потолок.
— Устал?
Он кивнул.
— Вот видишь, что значит неподатливый зал. Из сил выбиваешься, жилы рвешь, и все напрасно.
Когда они добрались до дома, Ласло не ушел к себе сразу, а проследовал за ней в кухню и прислонился к шкафу.
На столе лежала записка от Рассела: «Выпил и лег».
С раздраженным возгласом Эди бросила записку в мусорное ведро и направилась к раковине наполнить чайник.
— Чаю?
— Вообще-то я бы чего-нибудь съел, — признался Ласло.
Выдержав паузу, Эди напомнила.
— Ты же знаешь, где у нас хлебница.
— Да, — кивнул Ласло. — Извините.
— Хлеб там, яйца в холодильнике, фрукты в вазе.
— Да, — повторил Ласло.
Она оглянулась на него.
— Так в чем дело?
— Я не умею включать плиту, — робко признался он.
— Ч-черт! — выдохнула Эди, в драматическом порыве сгорбившись над чайником.
— Простите…
Она обернулась.
— А яичницу готовить умеешь?
— Вроде как…
Минуту Эди вглядывалась в его лицо.
Потом со вздохом заключила:
— Ну что ж, если кто и виноват, так только я. — Она прошлась по кухне, обводя ее широким взмахом руки. — Никому и в голову не приходит навести порядок ни здесь, ни в гостиной — еще бы, ведь я всегда ждала, когда все разойдутся по углам и лягут спать, а потом…
— Послушайте, я просто съем хлеба с сыром, — прервал ее Ласло.
Эди протерла глаза.
— Вечер не из лучших, но напрасно я сорвалась на тебе.
— Да ничего…
— Просто дел стало больше, чем когда-либо, — объяснила она, оглядевшись. — И дел, и людей в доме. А меня — меньше.
Ласло направился к холодильнику.
— Хотите бутерброд?
— Нет уж, спасибо.
— Тогда я сделаю бутерброды и заберу их с собой в комнату, — решил Ласло.
Эди прислушалась к себе, ожидая, что сейчас по привычке предложит ему помощь. Но не дождалась. Она задумалась о Расселе в их спальне, о Мэтью, о Розе в спальне Бена, дверь которой была, как ни странно, распахнута. Но по какой-то причине все они только вызывали досаду.
