а за ними нет ничего реального.
Он смеется в ответ:
— Ученый ты мой, тебе всё факты подавай, четкие доказательства моей любви. Тебе хочется, чтобы я расписал любовь как трехчленное уравнение и решил его для тебя? Нет, так не бывает; ты должна мне просто доверять. Верить в любовь.
— Ты говоришь — доверять тебе и верить в любовь, а сам смеешься? Тебе смешно, что я такая ранимая и беззащитная? Ради любви, ради тебя я бросила все, Тоумас Адлер! И брак, и счастье моих детей, и уважение коллег. А чем ради меня пожертвовал Тоумас Адлер?
Он рассердился, его глаза мечут молнии:
— Я тебя никогда ни к чему не принуждал. Первый шаг сделала ты сама. И ты сама приняла решение рассказать Кристинну о своей измене, признаться ему, что влюблена в меня. Ты сама это все заварила — сама и должна отвечать за себя.
Я не могу поверить своим ушам:
— Измена? Значит, сейчас это называется изменой? Ты же все время говорил о любви, о величайшей сказке в твоей жизни, сам умолял меня уйти от него к тебе, а сейчас называешь это изменой?! И я сама должна за это отвечать?!
От гнева у меня в ушах шумит кровь, я пинаю столик, так что пепельница опрокидывается на пол:
— Знаешь что, я такого отношения к себе не потерплю! Не надо разбивать мою жизнь, а потом велеть мне самой подбирать осколки. Самой за все отвечать, говоришь? Ответственность — твоя!
— Анна! — орет он. — Что, черт возьми, на тебя нашло? Что я сделал?
— Ничего не сделал, в этом-то, черт возьми, и проблема. Ты только говоришь — о любви, о красоте, а за этими разговорами ничего не стоит. Вообще ни-че-го! Я ухожу!
Я выскакиваю вон и слышу, захлопывая дверь, как он меня зовет. Сажусь в машину и уношусь прочь, со слезами на глазах, так быстро, как только могу, от второго мужчины за это одно проклятое утро. На максимальной скорости выезжаю на Рейкьянесский проспект, а оттуда на Крисувикское шоссе, по направлению к маленькому красивому извержению, которое неспешно бурлит в самом удобном месте, красуясь перед двумя автобусами с туристами и тринадцатью геологами, которые бродят по краю лавового потока, вооружившись своими приборами, кайлами и лопатами, тепловизорами, пробирками и рулетками — нелепо конструктивное и безобидное орудие науки против сил природы.
Я вытираю слезы рукавом кофты, от ярости у меня кружится голова, в желудке ходят волны, мне трудно вести машину по дороге. Я опускаю ветровое стекло для свежего воздуха, но слишком поздно понимаю, что волнуется все не только внутри меня. Осознание этого приходит лишь тогда, когда ближайший ельник вдруг исчезает, как будто по мановению волшебной палочки, и остается лишь одна дорога в пустоте, полоска асфальта, ведущая вдаль, как перешеек в море, а земли по ее сторонам больше нет. Машина висит в воздухе, стрела цвета шампанского рассекает пыльную взвесь, и ничего не слышно, только крик из бездны, когда земля ворочается и разверзается.
А потом и он замолкает, все становится черно.
Черный
Пояснение: существенная опасность — национальная катастрофа
К этой категории относятся события, требующие срочных мер. Имеются в виду события, приводящие к большому числу жертв, значительному экономическому ущербу, оказывающие ощутимое влияние на социум или причиняющие невосполнимый ущерб окружающей среде. Такое событие настолько серьезно, что требует немедленных мер и приоритетно по отношению ко всему остальному. Надлежит разработать планы по снижению риска посредством контрмер и планов действия.
Уровни опасности. Служба гражданской обороны: основные итоги. (Гудрун Йоуханнесдоттир (ред.). Начальник полиции. Отдел гражданской обороны. Рейкьявик, 2011)
Китайские колыбельные
Так все и завершается. Я умерла, меня поглотила почва.
Я очнулась, а меня окружает земля. Я отдана ей во власть: насекомое в ее бархатно-мягкой темной ладони.
Пытаюсь двинуть головой, но она — ни с места; широко открываю и закрываю глаза, полные мрака. Лучше держать их закрытыми. Сосредоточиться на этом.
Гнать мысли прочь.
Не подводить мысли к тому, что я умерла, что быть мертвой — вот так.
На самом деле нет ничего ужасного в том, чтобы уйти таким образом: сложить крылья и юркнуть в землю, как шмель по осени. В конце концов все мы скроемся в эту густую мягкую мглу, распадемся на части и снова вернемся к истоку: шмели и научные работники, справедливые и несправедливые, — земля нас не различает. Для нее мы всего лишь кучки угля с какими-то там чувствами.
Я бы засмеялась, но тогда рот забьется землей, и я задохнусь. А задохнуться нельзя. По крайней мере, сейчас. Мне нельзя думать о том, что я задохнусь, что здесь, вообще-то, кислорода нет. Что мне, очевидно, осталось всего несколько секунд до того, как мрак почернеет и я умру по-настоящему, стану еще одним биологическим пятном, скрываемым в темных закоулках земли. Вместо этого я сосредоточиваюсь на том, как разгрести себе побольше места, рою землю и камни покалеченными руками, стискиваю пальцы ног в ботинках, слегка двигаю их взад-вперед, пытаюсь отталкиваться руками и ногами, — наружу!
Левая рука вылезла на поверхность до самого локтя.
Мгновение лежу неподвижно, ломаю голову над этим неожиданным положением, и тут мое тело решает, что с него довольно. Оно берет инициативу на себя, воля к жизни все пересиливает; оно корчится, пинается, из всех своих первобытных сил борется; холодный воздух просачивается в узенькую щель между мной и толщей земли, втягивается сквозь пересохшие губы, сквозь стиснутые зубы в мои вопящие легкие — райская смесь кислорода и удушающих веществ в идеальной пропорции: 22 % кислорода, 78 % остального, — какая роскошь, какое чудо, что именно такое сочетание элементов существует в природе и делает возможным наше земное бытие! Я бросаю все силы на то, чтобы дышать, а затем слышу крики, кто-то хватает меня за руку и тянет, надо мной копают и отбрасывают землю, и подо мной тоже, и сбоку от меня, и вдруг я уже на свободе, руки обретают точку опоры под локтями вытаскивают меня на поверхность, и я вдыхаю, втягиваю чудный воздух в отчаянно болящие легкие. Ожидаю, что мои глаза ослепит яркий свет, но они ничего не видят, и я подношу руки к глазам: я ослепла?
Нет, вот они — обе руки и десять ноющих, грязных, но не сломанных пальцев. Вокруг царит мгла, лица моих спасителей нельзя различить. Темные глаза над серыми респираторами, кто-то подает мне бутылку воды и
