Глава 38
Хелен Моррис твердо уяснила две вещи насчет того, что родители называли ее «ежедневным моционом».
Во-первых, они не должны были узнать, что вместо степенной прогулки из их фантазий – она бегала; так быстро, как только позволяли ее ноги и сердце; так, что две длинные косы хлестали ее по спине, словно кнуты. Остальные девочки забыли про бег, как про кошмарный сон, после сдачи школьного кросса. Хелен бегала в парусиновых теннисных туфлях, а когда выходила – скрывала старомодные спортивные трусы под пышной юбкой-колоколом, которую затем снимала и, аккуратно сложив, прятала в небольшое углубление, проделанное в живой изгороди. Место, куда на этот раз родители привезли Хелен, находилось на диком каменистом побережье между Алдебургом и Саутволдом и было исчерчено широкими пустынными тропами и закоулками, так и приглашающими по ним пробежаться, словно желающими услышать топот ее ног.
А во-вторых, без этого ежедневного моциона ее жизнь, и так зажатая в узкие рамки, превратилась бы и вовсе в ничто. Пробежки давали почувствовать хоть какое-то отличие от тюремной камеры или гроба. У Хелен была своя теория – скрытая от родителей – что если бы все люди бегали каждый день, то имели бы более ровный характер, меньше болели, и это со временем распространилось бы на всю страну. Когда из-за плохой погоды приходилось сидеть дома, ее разум начинал зудеть. В дождливые дни Хелен ссорилась со своей матерью. Эжени вышла замуж за Питера Морриса довольно поздно, и никогда не скрывала разочарования своим «чудом появившимся» единственным ребенком – в сорок пять она уже было думала, что материнство обошло ее стороной, – выросшим таким своевольным и не желающим подчиняться. Эжени почти отчаялась оттого, что Хелен не хочет спокойной жизни.
А теперь Хелен узнала и третий факт о своих ежедневных пробежках; или, вернее, прямое следствие их. Тело Хелен поняло это задолго до нее самой – внезапное неудобство совершенно исправного бюстгальтера, вкус меди на языке, спутанность мышления и легкие, которые с каждым днем теряли немного больше возможностей.
Сегодня все, на что она оказалась способна, – кое-как пробежать три мили вглубь от побережья в направлении Гринлоу-Холла. Она выдохлась намного раньше, чем показались его дымоходы, и развернулась, чтобы так же вяло потащиться обратно домой, в Сайзуэлл-коттедж.
Страдание сменилось паникой, когда она увидела живую изгородь. Юбки не было там, где Хелен ее оставила.
Страх на время вернул ей прежнюю энергию и ясность ума. Робин находился в Лондоне, и в любом случае подобные шутки не в его духе. Ветра, способного унести юбку, тоже не было. Может, ее кто-то украл? Вряд ли. Весь смысл маршрута Хелен заключался в том, что никто (почти) о нем не знал. Этой тропой не пользовались – слишком уж заросшей и изрытой копытами лошадей она была – и пешеходы пренебрегали ею в пользу недавно проложенной прибрежной дорожки. Уединенность – это то, на что Хелен обращала внимание в первую очередь.
Однако от энергии и ясности юбка не появилась, и не оставалось ничего другого, кроме как вернуться домой в спортивной одежде. Если удастся незаметно прокрасться на второй этаж, то все будет хорошо. Эта голубая юбка была не из лучших, и до того, как Эжени обнаружит пропажу – вся одежда Хелен исчезнет, и она вместе с ней.
Хелен добралась до почтового ящика в начале садовой дорожки и по привычке сунула руку внутрь, в надежде найти письмо или бандероль от Рошель, но там, конечно, ничего не оказалось. От калитки было невозможно увидеть – дома ли родители. В оконной раме со множеством маленьких сверкающих зеленых и золотистых стекол, похожих на костюм Арлекина, отражалась сотня полуодетых Хелен. Она тихо открыла калитку, чувствуя солнечные лучи на своих обнаженных бедрах. Питер был на работе, он отвечал за участок земли, отведенный под строительство огромной атомной электростанции, в миле от побережья. Эжени, если была внутри, скорее всего находилась на кухне, а значит, лучше всего пробраться через переднюю дверь – утопающую в завитках жимолости, разросшейся вокруг крытого соломой крыльца, – чтобы остаться незамеченной. Хелен положила пальцы на дверную ручку и осторожно повернула.
Затрещина оказалась такой сильной, что, когда Хелен обернулась – она почти ожидала увидеть Эжени, размахивающую доской, а не ладонью.
– Пошла в дом! – Эжени ухватила Хелен за воротник. – И за что мне такое наказание?
Когда глаза Хелен привыкли к темноте коридора, она поняла, что мать держит в руках ее юбку и стискивает так крепко, словно собралась ее выжимать.
– Я могу объяснить… – начала Хелен, но Эжени не слушала.
