А боль – увы! –все множится по свету,ее все больше каждое мгновенье;секунда боли – вроде получаса, не менее,в два раза больше боли…Или поболе? Мученик проглоченпрожорливой, кровавой пастью. Больно!Больней в два раза каждое мгновенье.Трава, и та болит,существованьепо сути – боль, точнее – боль двойная.Нет, никогда, о люди-человеки,так не болело сердце, лацкан, папкас бумагами, стакан, мясная лавка,сложенье, вычитанье, умноженье!Нет, никогда так не болела нежность,далекое так близко не взрывалось;нет, никогда еще горящий пламеньтак истово не притворялся трупом,льдом, холодом…Вовек, сеньор министр,сеньор министр здравоохраненья,здоровье не бывало столь смертельным!Нет, никогда мигрени не сдиралис живого скальп рывком, одним ударом…И в ящиках комода боль, и только,и то же – в потайной шкатулке сердца.Да что там, в сердце – в кожаном футляреу ящерки! Все боль – что с ней поделать!…Как боль нас атакует, братья-люди!То в тыл ударит, то подбавит с флангов,в кино настигнет, и на граммофонераспнет, чтобы потом на смертном ложеиз рук и ног больнее дергать гвозди!И высмотрит, и коршуном, отвесно,падет на наши письма и заметки…Страдать так трудно… даже помолившись…[15]
Оказавшись наконец у могилы перуанца, царапаю огрызком карандаша на обратной стороне чеков из ближайшего МОНОПРИ. У меня нет с собой ничего другого, сколько ни выворачивай карманы брюк. Бабель, голый год, опиумный сок Сертюрнера. Никто не может быть иным, чем он есть. В небе над Монпарнасом висит подгоняемая жгутиками звезда геликобактер пилори. Кто убегает от детства, тому не следует ожидать рая. А менч он глик из а тойтер менч. Человек без счастья – мертв. Единственного спасения не существует. Единственное решение – цвет. Он – последняя возможная религия. Нет, я ошибся: революция. И вот ее красные святые – киноварь, кармин, драконова кровь, красная охра, мумия, марс красный, помпейский красный, пурпур, амарант, вишневый, красный крапп, рубин, инкарнат. Но кто же такой этот Арман Мерль?
