А сейчас Маргред не могла считать себя только селки. Больше не могла.
Но она скорее согласилась бы быть наполовину селки, изгнанной из объятий океана, изуродованной и покалеченной утратой своей шкуры, чем полоумной женщиной, отвергнутой хумансом, с которым она занималась сексом.
Разумеется, она могла прибегнуть к магии, чтобы доказать, что она не обманывает. Вызвать огромную волну, как поступил Дилан. Вызвать ураган и обрушить его на упрямую башку Калеба. Но она не поступит так. Он должен сам поверить ей.
— Давай лучше вернемся домой, — ласково сказал Калеб. — Там ты снимешь с себя промокшую одежду и…
Маргред открыла глаза.
— Остаться с тобой без одежды — не выход из положения.
Он слабо улыбнулся.
— Я вовсе не предлагал решить наши проблемы с помощью секса. Хотя если эта идея тебе по душе…
— Я хочу поехать к твоей сестре.
В глазах Калеба промелькнула настороженность, как у человека, приближающегося к выброшенной на берег акуле.
— Конечно. Мы можем заехать к ней по пути домой.
— Я не вернусь к тебе домой. — Руки у нее дрожали, но голос оставался твердым и непреклонным. Она приняла решение. — До тех пор, пока ты не примешь меня такой, какая я есть.
Калеб вопросительно приподнял бровь.
— Раньше для тебя это не имело значения.
Раньше и он не имел для нее значения.
Но теперь все изменилось. И он стал значить очень много. И Маргред не намерена была отступать.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Тан забавлялся, глядя, как хуманс, тело которого приютило его, корчится на полу в бессильном протесте, и чувствуя, что слабый, покоренный дух не может сопротивляться его воле.
Сам факт сотворения человека оказался унизительным для избранных и посвященных. Продолжающееся существование рода человеческого стало оскорблением. Но, несмотря ни на что, Создатель обожал эти жалкие ничтожества, жизнь которых была так коротка, и даже позволил им доминировать над сущностями моря, земли и воздуха.
Это было невероятно. И в самом деле оскорбительно.
Разумеется, человечество отбилось от рук и все испортило. Так что лучше уж пусть все перворожденные пройдут очищение огнем, чем будут осквернены и запачканы присутствием этого паразита.
Тан заставил хуманса проползти по полу на четвереньках к сверкающему аквариуму, вделанному в противоположную стену комнаты.
Равновесие между силами Ада и Рая покоилось на лезвии ножа и было очень и очень хрупким. Дети моря слишком долго сохраняли некое подобие нейтралитета. Многие века Ад наблюдал, как хумансы загрязняют океаны, крадут шкуры у селки, испытывая терпение морского народа.
Тем не менее люди моря бездействовали. Ллир все глубже и глубже погружался в морскую пучину, отгораживаясь от жизни и потакая своим слабостям. Конн всеми силами старался сохранить статус кво.
Пришло время наклонить весы в сторону Ада.
Манипулируя нервами и сухожилиями, как ниточками манекена, Тан заставил хуманса подняться на ноги рядом с аквариумом. Маленькие рыбки скользили в своем ярком, замкнутом мирке, самодовольно гордясь своей красотой и не чувствуя грозящей им опасности. Улыбаясь, он снял крышку с аквариума. Руки человека дрожали.
Тану было поручено совершить убийство нескольких представителей морского народа в таких местах и таким способом, чтобы подозрение недвусмысленно пало на хума нсов. Если селки начнут погибать от рук людей, начнут терять свои шкуры по их вине, то они просто вынуждены будут присоединиться к своим сородичам-элементалям в борьбе за выживание. А если при этом Тану удастся уничтожить род Атаргатис, то он добьется того, что новые союзники Ада никогда не станут угрозой его могуществу.
Очень сложный план.
И очень хитроумный.
Тан опустил руку в аквариум. Рыбки кинулись врассыпную. Но недостаточно быстро. Тан разглядывал крошечное полосатое создание, застрявшее у него между пальцами. Морской ангел. Какое… символичное и подходящее название.
Он наслаждался отчаянным трепыханием рыбешки у себя на ладони, смаковал ее отчаянные усилия вдохнуть воздуха и остаться жить. Тан лизнул гладкую чешуйчатую кожу, вдыхая нежный аромат рыбки. Ее отчаяние служило изысканной приправой к человеческому ужасу, от которого у него волосы на голове встали дыбом. Человек все-таки оказывал сопротивление, пусть даже мысленное.
Тан широко открыл рот.
О, какое восхитительное наслаждение — ощутить извивающееся, дергающееся удовольствие на языке, на губах. В голове у него слабым эхом прозвучал безмолвный вскрик, когда он впился зубами в хлюпающую, слабую плоть. Тан заставил своего «хозяина», в теле которого он так уютно расположился, подвигать челюстями, прожевать и проглотить добычу. Он заставил его сведенные судорогой горловые мышцы расслабиться и провести языком по зубам, смакуя отвращение хуманса. Тело, в которое он вселился, содрогнулось в рвотном позыве. Его стошнило. Привкус желчи, смешанный с ненавистью к самому себе, приправленный сочным жертвоприношением, совершенным только что, показался Тану поистине восхитительным.
Очень вкусно. Почти… удовлетворительно.
Тан заслужил это маленькое удовольствие. Хотя необходимость действовать скрытно выводила его из себя, он был очень осторожен, стараясь не возбудить подозрений у морского принца, Конна, и не привлечь внимание архангела Рая, Михаила.
Он не стал убивать селки Маргред на глазах у свидетеля — пусть даже этим свидетелем был человек, хуманс.
Но теперь, когда Маргред узнала его, что же…
Она должна умереть.
Радужные, переливающиеся чешуйки усеивали его руку подобно бриллиантам. Или слезам. Из глаз его «хозяина» безостановочно текла горячая беспомощная влага.
Улыбаясь, Тан вновь запустил в аквариум руку человека.
* * *
Нахмурившись, Калеб вглядывался сквозь ветровое стекло в притихшие улочки городка. Нервы его были напряжены, чувства обострились в ожидании… чего? Он был не в Мосуле, где за каждым поворотом дороги могла таиться фугасная бомба или вражеская засада. Или мальчишки с камнями. Или готовая плюнуть автоматным огнем амбразура.
О'кей, в Мэне тоже были орудийные порты и амбразуры. Но не они стали причиной покалывания у него в затылке или щекочущего чувства в животе.
Пожалуй, он нарочно тянул время, оттягивая момент, когда придется вернуться в пустой и тихий дом.
Он и раньше жил один. После трейлера в пустыне, который они называли «жестянкой», и своего пребывания в больничной палате он с нетерпением ожидал возможности снова пожить одному.
Ему уже давно пора было возвращаться домой. Теперь, когда Мэгги ушла, он мог делать все, что ему заблагорассудится. Раздеться до нижнего белья, обложить больное колено льдом, сидеть перед телевизором и переключать каналы…
