Лодевейк взял стул и сел рядом с ней. Сначала они какое-то время молча сидели в темной комнате друг подле друга, но потом мать вдруг сказала, что ей больше всего жаль, что она не сможет увидеть спину Лодевейка.
Она говорила очень тихо, Лодевейку пришлось наклониться и приблизить ухо к ее губам, чтобы разобрать слова.
– Что ты говоришь? – спросил он. – Что с моей спиной?
Прошла, может быть, целая минута, прежде чем мать ответила.
– Что я не смогу увидеть, как ты идешь в мир, – сказала она наконец. – Что меня там уже не будет.
Они уже прошли ту стадию, когда врали друг другу, этап, на котором мать еще регулярно спрашивала Лодевейка, не плохо ли она, по его мнению, выглядит, а Лодевейк каждый раз отвечал, что гораздо лучше, чем могло бы быть, – потому что тогда он еще полагал, что именно это она и хочет услышать. Как-то днем она попросила его принести ей зеркало – зеркальце из ее косметички, – и Лодевейк сделал вид, будто долго ищет его в ванной (эту косметичку он нашел сразу, в ящичке, между губной помадой и карандашами для глаз, которыми мать тоже уже давно не пользовалась), а потом вернулся сказать, что не смог его найти, но тем временем мать, к счастью, заснула. А через час, когда она проснулась, она не вспомнила о зеркальце – во всяком случае, больше не заводила о нем речи.
Да, та стадия уже миновала. Поэтому Лодевейк не сказал ничего вроде «О чем ты говоришь? На следующий год у меня выпускной экзамен. В любом случае ты при этом будешь». Он совсем ничего не сказал, только положил руку на ее руку, обхватив пальцами тонкое запястье.
– Вообще-то, я очень счастлива, – сказала мать. – Я рада, что у тебя такие хорошие друзья. Это делает меня счастливой. Что вскоре ты сможешь опереться на своих друзей.
За несколько месяцев до этого, перед летними каникулами, когда мать еще могла ходить, пусть и еле-еле, – после каждых нескольких шагов ей приходилось останавливаться, чтобы отдышаться, – как-то в субботу они пошли купить селедки в ларьке за углом. Лодевейк договорился на тот день с друзьями, они собирались идти на поп-концерт в Амстердамском лесу, и он уже стоял в куртке у двери, когда мать позвала его.
– Мне вдруг ужасно захотелось селедки, – сказала она.
Лодевейк предложил быстренько сбегать ей за селедкой, но увидел выражение ее глаз. Дойдя до ларька, мать устала настолько, что не могла стоять, и продавец вынес ей из задней двери пластиковый стул.
– Я хочу сказать тебе еще одну вещь, мой дорогой мальчик, – сказала тогда мать. – И ты должен это хорошенько запомнить. Ты такой, какой ты есть. И всегда оставайся собой.
Лодевейк подождал, потому что думал, что за этим последует еще что-нибудь, но мать только тяжело дышала в темноте. Он подумал, что завтра после уроков принесет ей селедку. Две селедки, они будут есть селедку вместе. Вскоре после этого он взял мать на руки и отнес ее обратно в постель. Она уже почти ничего не весила, была не тяжелее сумки с продуктами.
Еще Лодевейк устроил так, чтобы на похоронах, после двух французских песен, гроб не исчезал в полу. Ему объяснили, что это стандартная процедура: когда заканчивается последний музыкальный номер или последняя речь, гроб уходит вниз. Опускается этажом ниже, где находятся печи для кремации. Но это показалось Лодевейку слишком театральным. «Да нет, даже не театрально, – сказал он. – Чистый китч». Ему вспомнились слова матери о том, что он такой, какой есть. Сам. Не было никаких речей. Когда отзвучала песня «Под небом Парижа», все медленной процессией прошли мимо гроба и вышли на улицу. День стоял погожий, все были рады снова оказаться на воздухе; как вспоминала Лаура, там росли толстые старые деревья и свистели птицы. Где-то недалеко за кладбищем послышался сигнал железнодорожного переезда, а потом шум проходящего на высокой скорости состава. В траурном зале можно было что-то выпить и закусить, но почти все быстро схватили свои бокалы и чашки кофе и вышли наружу. Там они еще немного поговорили, стоя под деревьями. Кое-где уже смеялись. Кроме их дружеской компании, было несколько дальних родственников матери Лодевейка, сестра и какие-то племянники и племянницы, несколько коллег из администрации музыкальной школы, где она работала последние шесть лет, после смерти мужа. От Лауры не ускользнуло, что они украдкой посматривают на ее отца. Само известное лицо, как всегда, делало вид, что этого не замечает. Было еще полдвенадцатого, а Лаурины родители – только они одни из всех присутствовавших – налили себе по бокалу красного вина. Лаура слышала, как ее отец сказал Лодевейку, что музыку выбрали красивую, а потом заговорил о том, что однажды у его политического обозрения была гостьей женщина, университетская преподавательница, написавшая книгу о преодолении скорби.
Сначала была договоренность, что Лодевейк переедет к сестре своей матери, но эта сестра жила в Арнеме, в городе, где «должно быть, никто не захотел бы жить», как это сформулировал Лодевейк. Если бы он переехал в Арнем, ему пришлось бы пойти в новую школу, а что, вероятно, еще хуже – он оказался бы на непреодолимом расстоянии от своих друзей. А друзья, как постепенно поняла и его тетя, были очень нужны Лодевейку в это тяжелое время – возможно, гораздо нужнее, чем дальняя родственница, которую он видел разве что в детстве, когда его четыре раза в год водили к ней в гости по воскресеньям. Тогда тетя решила было временно переселиться в Амстердам, но вскоре, к немалому облегчению Лодевейка, отказалась от этой затеи – от этого «ужаса», как он сам это назвал, – ввиду ее непрактичности.
Ближе к концу похорон, когда почти все уже готовились ехать обратно в Амстердам, Лаура стояла рядом с Лодевейком, а тетя подошла к нему попрощаться. Как и мать Лодевейка, это была маленькая женщина, поэтому она встала на цыпочки, чтобы расцеловать его в обе щеки.
Только она от него отвернулась, как Лодевейк вытер щеки тыльной стороной руки и состроил Лауре рожицу.
– Мать ее, – сказал он тихо, но Лауре показалось, что все-таки слишком громко. – Избавился, слава богу.
Лаура невольно рассмеялась.
– И что теперь? – спросила она. – Что ты собираешься делать?
Лодевейк шагнул к ней и обнял обеими руками:
– Лаура, я теперь бедный сирота. Ты будешь хорошо обо мне заботиться?
Он положил голову ей на плечо, прижимая ее к себе, но потом снова посмотрел на нее. На его лице была широкая улыбка – она выражала в первую очередь облегчение, поняла Лаура.
– Ты же знаешь, что всегда можешь прийти к нам, – сказала она. – Поесть, переночевать – места хватит.
– Спасибо. Но сначала посмотрю, как пойдет дело в одиночку. Открою окна. Прежде всего надо избавиться от этого больничного запаха.
Через несколько дней после похорон Лаура зашла к Лодевейку, и ей бросилось в глаза, как светло стало в доме, гораздо светлее, чем когда его мать была еще жива. На столе в гостиной стояли коробки из-под пиццы, а в коридоре громоздились десятки мусорных мешков.
– Что в них во всех? – спросила Лаура.
