– По крайней мере, до сих пор никто не додумался.
Мартэн улыбнулся:
– Мы эти деньги в последние два года постоянно пересчитывали. Твоё счастье, что ты ничего из них не взял для себя.
– Лодка…
– Я знаю, Карон мне всё рассказал. И это тоже твоё счастье, но всё же пока ты должен скрыться. Шесть тысяч ты назад не получишь, за них ты можешь оставить лодку себе. Карон говорит, он не хочет её назад, потому что она теперь твоя.
– Ах так?
– Он говорит, лодка – что собака, ей нельзя несколько раз менять хозяина.
– Спасибо.
– Вот тебе билеты на поезд в Бордо, а там сам посмотришь, куда вам ехать дальше. И вот два пропуска. Один для немцев, второй для наших людей. Смотри не перепутай.
– Понимаю.
– Возвращайтесь не раньше двадцать шестого сентября. Поезд на Бордо отправляется завтра утром в восемь двадцать семь. Поверь мне, Леон. Сделай, как я сказал. И именно завтра утром, никак не послезавтра. А теперь иди домой и укладывай чемодан!
С этими словами он перешёл через дорогу и исчез под деревьями парка Клюни. Леон вспомнил, что в прошлый раз они на прощанье обнялись. Он спросил себя, почему сейчас они этого не сделали.
В тот день, когда в Париже работники городских больниц, служащие Банка Франции и служащие Судебной полиции примкнули к народному восстанию и начали забастовку, Леон Лё Галль в старомодных чёрных купальных трусах лежал в шестистах километрах юго-западнее набережной Орфевр в песках Лакано под красно-белым полосатым зонтом от солнца. Его жена Ивонна сидела рядом с ним с прямой, как свечка, спиной и наблюдала за своими четырьмя старшими детьми, тогда как младший Филипп строил песчаную крепость у неё в ногах.
Пляж тянулся на многие километры к северу и югу и был пуст, насколько хватало глаз. На самом верху дюн возвышались бункеры Атлантического вала, из амбразур которых мрачно грозили в сторону океана дула орудий, как будто солдаты Вермахта лишь ненадолго отлучились за боеприпасами и в любую минуту могли вернуться на свои посты.
По нескольку раз на дню Леон со своими детьми бродил по берегу вдоль кромки воды, чтобы посмотреть, чего там вынесло море. Раз они нашли кожаный мяч, раз исправную табуретку, раз прямой парус вместе с мачтой и такелажем. Из него они смастерили у подножия дюн тент от солнца.
Каждый день ровно в двенадцать Ивонна подавала сигнал собираться. Они накидывали лёгкую летнюю одежду поверх купальников и топали по дюнам назад, в сосновый лес и ехали на взятых напрокат велосипедах по узкой бетонной дороге, которую немцы проложили для своих мотоциклов, обедать в отель «Аист». Вздремнув после обеда, они возвращались на пляж, а вечером на деревенской площади играл аккордеонист и устраивались танцы. По средам был базарный день, а по субботам показывали кино под открытым небом на футбольной площадке.
Леон воспринимал как счастливую, но в то же время горькую иронию судьбы то, что он уже второй раз в жизни проводит последнюю фазу мировой войны на пляже. И хотя он был благодарен тому, что смог поместить свою семью в безопасность приватной идиллии, но день за днём он читал в газетах и слышал по радио, что в это же самое время другие мужчины отважно и жертвенно творили мировую историю. С самоистязающей ревностью Леон отмечал, что в те минуты, когда танковая колонна генерала Леклерка въезжала на площадь Этуаль, сам он сидел за завтраком и макал в кофе с молоком свой второй круассан; что в то мгновение, когда подразделение эсэсовцев расстреливало из автоматов тридцать пять подростков на перекрёстке Каскад, сам он вычерпывал ложечкой порцию ванильного мороженого; или когда FFL впервые водружали триколор на Эйфелевой башне, сам он вырезал из куска плавника парусник для маленького Филиппа; или когда генерал фон Хольтиц вопреки приказу Гитлера разрушить город сдал его Леклерку без боя целым и невредимым, сам он как раз предавался послеобеденному сну; или в ту ночь, когда немецкие Люфтваффе совершали свой первый и последний налёт на Париж и разбомбили шестьсот домов, сам он сидел с Ивонной под звёздным небом на балконе своего номера в отеле, смотрел на мерцающий океан и пил бордо. А потом коньяк. А потом ещё один. А в завершение пиво.
Новость об отступлении Вермахта застала семейство Лё Галлей после обеда, в три с четвертью, под их самодельным тентом. С северной стороны по пляжу двигалась группа молодых людей; некоторые катились на велосипедах, а некоторые бежали с ними рядом, двое парней на тандеме тянули прицеп, в котором сидели три девушки. Молодые люди ликовали и махали руками. Мишель побежал им навстречу и заговорил с ними, потом вернулся под тент и обнял отца и своих братьев с сестрой. Маленький Филипп и Мюрьель настаивали на немедленном возвращении в Париж к мадам Россето и её яичному ликёру. Ив же, напротив, хотел оставаться в Лакано на неопределённое время, потому что начал разводить во дворе отеля кроликов. Леон и Мишель, обсудив возможность преждевременного возвращения в Париж, пришли к выводу, что пуститься в обратный путь раньше 26 сентября без действующего пропуска было бы рискованно.
В это время Ивонна стояла в сторонке, смотрела на океан и потирала свои худые плечи так, как будто мёрзла.
– Посмотрим, – сказала она. – Я поверю, только когда услышу по радио Де Голля.
– Так он же вчера говорил по радио.
– Я хочу услышать его из Парижа, чтобы было слышно, как звонят колокола Нотр-Дама. Если у него хватит ума, он сделает это.
– Де Голль не дурак, – сказал Леон. – Если ты требуешь такого доказательства, он тебе его предоставит.
– Ты думаешь, он так хорошо меня знает? Ну, посмотрим. – Ивонна повернулась и взяла своего мужа за локоть: – Знаешь, чего я сейчас хочу, Леон? Антрекот. Толстый, с кровью и перечным соусом, и с жареной картошкой. И запить глотком бордо, да хорошего бордо, а потом козьего сыра и рокфора. А на десерт крем-брюле.
На следующий день генералу Де Голлю действительно хватило ума сопроводить своё радиообращение звоном колоколов Нотр-Дама; когда колокола и генерал смолкли, Ивонна побежала в кухню отеля и объявила повару, что немедленно хочет съесть мясо дикого кабана, а затем форель с ризотто и белыми грибами, а в качестве главного блюда – кровяную колбасу, а также картофель с молоком, маслом и сыром и красную капусту, а на десерт блины «сюзетт» и, ах, да, где-то в промежутке лимонное фруктовое мороженное с водкой. Когда повар дал ей понять, что, во-первых, сейчас половина четвёртого и поэтому, во-вторых, кухня закрыта, и что, в-третьих, ничего из упомянутого в запасе у них нет за исключением картофеля, то Ивонна легкомысленно возразила, что, во-первых, ему не стоит обращать внимание на часы, во-вторых, надо открыть кухню, а в третьих, закупить всё необходимое. Цена не играет роли.
С этого мгновения Ивонну интересовала только еда. Как только она открывала утром глаза, она хваталась за овсяное печенье, которое всегда держала в запасе. За завтраком она пила кофе с молоком целыми кружками, намазывала целиком полбагета толстым слоем сливочного масла и конфитюром. Кормление детей она, годами не имевшая никакого другого интереса, теперь полностью передоверила их отцу. И теперь, когда они отправлялись на пляж, она больше не думала об опасностях прибоя и течений, а равнодушно отпускала свой выводок, а сама совершала свою первую прогулку в кондитерскую, чтобы купить себе печенья «мадлен» и слоек с яблоками. После этого скоро наступало время аперитива и какой-нибудь закуски перед обедом.
