— Я очень плохой скрипач, — едва ли не хвастливо заявил он Полу, как только они познакомились. — Надеюсь, Эрнст снабдил тебя затычками для ушей, когда сюда привел.
— Безусловно, ты играешь весьма темпераментно.
— Ты имеешь в виду все эти писки и скрипы? Ну что ж, постараюсь во втором отделении их сократить. Буду исполнять одни трели.
— Я с удовольствием смотрю, как ты играешь.
— Но не слушаешь? Не беда, все равно я не намерен оставаться скрипачом.
— Кем же ты будешь?
— О, я готовлюсь к занятию совершенно иного свойства — можно сказать, противоположного. Боюсь, ты его не одобришь. Оно же до омерзения прозаическое. Совсем не для скрипача!
— Что же это?
— Ах, ты будешь смеяться! Главное мое увлечение — это изучение агрономии.
— Зачем тебе это нужно?
— Тебе это, быть может, покажется странным, но моя нелепая мечта, ради осуществления которой я за гроши вкалываю в этом борделе, состоит в том, чтобы уехать в Палестину, поселиться в киббуце, возделывать землю и собирать урожай.
— Почему именно в Палестину?
— Думаю, в Европе у нашего народа нет будущего. А сражаться здесь за некое будущее я не могу. Я не могу стать ни коммунистом, ни социалистом, к каковым я наиболее близок, но мне не по душе идея социализма в гигантском масштабе, то есть господствующего в целой стране. Там пришлось бы заполнять слишком много анкет! По-моему, социализм, если его задача состоит в том, чтобы сделать людей счастливыми, дав им возможность остаться личностями, может принести свои плоды только в маленьких общинах, где все знают друг друга лично и каждый трудится ради себя самого — нет, не только ради себя, но и ради семьи, друзей, тех, с кем он ужинает после трудового дня. Это как семья, подлинная семья, где живут братья и сестры и, надеюсь, как можно меньше матерей и отцов. Говорить о государстве как о семье — значит лицемерить, потому что в государстве не все знают друг друга лично, и для народа все это становится попросту вопросом распорядка. Навязывать же идею семьи людям, которые не знакомы друг с другом, значит применять репрессивные меры. Во всяком случае, таково мое мнение. Наверно, ты считаешь, что я несу околесицу.
Он рассмеялся, как будто и в самом деле относился ко всему этому несерьезно. Рассмеялся и Пол:
— Твои речи мне нравятся больше, чем твоя игра на скрипке.
— Поедем со мной! — неожиданно громко воскликнул Янос, импульсивно наклонившись вперед — воскликнул наполовину в шутку, но, быть может, и наполовину всерьез.
— Вряд ли я смогу. Но как бы то ни было, куда ты едешь? Куда ты меня зовешь? — спросил заинтригованный Пол, внезапно подумав: я мог бы поехать — чтобы быть с ним!
— Ты что, дорогой мой, не слушал? Я же ясно сказал: хочу уехать в Палестину и вступить в киббуц. Там я буду жить со своим народом, но как член семьи. Ты наверняка считаешь, что это безумие! Будешь моим братом?
— Но… — Пол замялся. — Ты думаешь, дело и вправду дойдет до того… до того, что нацисты начнут преследовать евреев? Это что, и вправду серьезно?
— Конечно, серьезно, мой дорогой, потому все это и обернется таким фарсом. Всем богатым евреям придется совершить путешествие через океан, а бедные евреи сгинут, исчезнут как дым — если, конечно, не успеют удрать, что я и намерен сделать.
— Что же им делать?
— Я прекрасно знаю, что им следует делать, как знаю и то, почему они этого не сделают. Ты можешь себе представить, что это сделают наши здешние друзья?
— Что именно?
— Да что угодно, лишь бы не делали вид, будто ничего не происходит.
— Янос, оставь свои шутки, — сказал Эрнст, внезапно побледнев и напрягшись. — Ты же на самом деле не думаешь, что нацисты захватят власть, правда?
— Нет, именно так я и думаю. И знаю, что следует делать евреям.
— Что же?
— Утром того дня, когда они придут к власти — если возможно, с восходом солнца, — пускай все, все до единого, из трущоб, из предместий, из огромных особняков, из лавчонок, из торговых центров, наденут те забавные маленькие ермолки, которые они носят по субботам, выйдут на улицу и воют, воют, воют — с руками, воздетыми к небесам, со слезами, текущими по щекам. Если они преклонят колена и колени их пустят корни в мостовую, их с места уже не сдвинешь. Пламя охватит их тела: поднимется от пальцев ног по ногам, по внутренностям, и языки его станут теми языками, посредством которых они стонали, обращаясь к Богу. Языки их пламени будут возносить молитвы сначала на древнееврейском, а потом и на всех наречиях мира.
— А пожарные потушат их пламенеющие языки водой из брандспойтов, — сказал Пол.
— Чудесно! Чудесно! А полицейские пускай применят свои револьверы — и перестреляют всех евреев. По крайней мере, весь мир узнает, что происходит.
— Будешь вождем евреев, Янос?
— Ни за что! Разве я не сказал? Я буду копать картошку в своем киббуце.
На миг он умолк, коснувшись пальцами скрипки, и взглянул в сторону эстрады, на крошечный оркестрик. Потом он повернулся, потому что им завладела очередная его блестящая мысль.
— Я еще кое о чем подумал, — сказал он. — Блестяще! Когда нацисты придут к власти, все евреи во всем мире — все, у кого папа с мамой евреи или бабушка с дедушкой — и здесь, в Германии, и во всех странах на земле, — будут носить Звезды Давида.
— Им придется в большой спешке изготовить довольно много звезд, — насмешливо произнес Эрнст, попытавшись его оборвать.
— Где же они возьмут столько Звезд Давида? — спросил Пол.
— Ох, сделать Звезду Давида проще простого — из кусочков проволоки, из ершиков для прочистки трубок, из пропитанной клеем веревки.
— Глаза его заблестели. Он продолжал: — Это будет выгодное занятие, международный еврейский промысел, доказывающий универсальность еврейского народа. Разве не евреями зовут всех ювелиров? Евреи-ювелиры будут мастерить Звезды Давида из золотой филиграни. Дамы из семейства Ротшильдов будут носить их diamante [34], как броши иди кулоны.
Трубачка извлекла из своего инструмента страшный рев. С ослепительной прощальной улыбкой Янос взбежал на эстраду, поднял свою скрипку, прижал ее к подбородку, поднял голову и заиграл динамичную трель, вступительную фразу некой пьесы, как-то связанной с Мефистофелем.
— Ну, как тебе мой друг Янос? — спросил Эрнст.
— Потрясающе! Он и вправду уедет в Палестину?
— Ну, — Эрнст снисходительно улыбнулся, — в данный момент, по-моему, он в это верит. Но важнее всего то, что он серьезно изучает агрономию.
— А ты хочешь, чтобы он уехал в Палестину?
— Если окажется, что он действительно серьезно к этому относится — да, хочу. Как знать, быть может, и я к нему туда приеду. — Вид у него был загадочный.
