Книга Созвездие Стрельца - Анна Берсенева

Тридцать девять лет, названные в шутку, оказались символическими. Именно в этом возрасте в Тамариной жизни произошли события значительные и поворотные. Что их и объединяло, хотя по своему знаку эти два события были противоположны.

В день своего рождения, ровно в тридцать девять лет, она поняла, что беременна. Проснулась будничным, сумрачным, темным февральским утром и поняла отчетливо, словно кто-то вслух ей это сказал прямо перед пробуждением.

Тамара не то чтобы не хотела второго ребенка, но давно перестала предполагать, что он может появиться. Первые роды были у нее тяжелыми: с поперечным положением плода при узком тазе и с пропущенным временем для кесарева сечения. Его все равно пришлось сделать, но это едва не стоило жизни и ей, и ребенку.

Тамара думала, что никогда не забудет страх, которым обернулись для нее роды. Но оказалось, что страх этот особого толка – забывается так же быстро, как родовая боль. И она его забыла, и не прочь была родить еще. Ей почему-то казалось, что Олег хотел бы иметь сына, хотя он ни разу на этот счет не высказался.

Как бы там ни было, но беременность не наступала, и она перестала о ней думать, избежав таким образом одной из самых распространенных женских тревог.

И вдруг это произошло. Лежа в кровати в то утро, в тридцать девятый свой день рождения, Тамара даже пыталась понять, что же такого необычного они с Олегом для этого проделали, но ничего особенного вспомнить не смогла. Их супружеская жизнь была благополучна, и физическая страсть, хоть и не такая всепоглощающая, как в первую ночь, но все-таки сильная, по-прежнему связывала их на шестнадцатом году совместной жизни.

Тамара сказала Олегу о своей беременности в тот же день, и ей показалось, что он обрадовался. Она давно уже приноровилась к особенной манере мужа: он никогда не выражал открыто свои чувства, хотя всегда выражал открытым и прямым образом свои мысли.

Марине она решила пока не сообщать. Не из суеверия, а, как ни странно, от смущения. Та как раз переживала первую, во всяком случае, впервые так сильно взволновавшую ее любовь к новенькому из параллельного десятого класса, и Тамара всего неделю назад поговорила с ней о том, как быть осторожной, если отношения зайдут далеко. Дочка точно решит: ну мама, меня учит, а у самой такие сюрпризы!

«Стесняюсь, как советская школьница, – подумала она. – И очень глупая притом школьница».

Но все-таки решила, что Марине расскажет позже.

Неожиданная беременность взволновала Тамару, но больше эмоционально, чем житейски. Конечно, она работает, и много, и работа ее связана с командировками, и частыми. Но главное – родить благополучно, а там уж разберется как-нибудь. Няню возьмет, и не одну, если понадобится.

Тамара никогда не знала бедности или хотя бы материальной стесненности, но все-таки в первые годы их с Олегом жизнь была обычной жизнью семьи советского директора. С персональной машиной, которая иногда подвозила Тамару на работу, чем она, впрочем, не злоупотребляла, с пропусками в закрытые отделы магазинов, где можно было купить еду и одежду, никогда не появлявшуюся на прилавках или стремительно с них исчезающую, с южными пансионатами, в которых не выключали на полдня воду, и с прочими житейскими удобствами, которые в те годы казались ей очень существенными, а теперь убогими, как и весь тогдашний быт.

Но к тридцати девяти ее годам возможности переменились совершенно, потому что совершенно переменилась Олегова работа.

Тамара всегда считала, что ее муж может руководить чем угодно – хоть заводом, хоть и государством. Но постепенно она убедилась в том, что он может руководить не только всем, но и всегда, то есть вне зависимости от того, легко или трудно это делать по условиям времени.

На того, кто видел его впервые, Олег Сергеевич Ивлев производил впечатление человека тяжеловесного – и внешне, и внутренне. Но Тамара знала, насколько обманчиво это впечатление. Она знала, как стремительны и точны его реакции, а главное, как полно он обладает тем качеством, которое Лермонтов называл постоянством воли.

Она даже не удивилась, что девяностые годы, которые всеми вокруг не назывались иначе как развал, разруха и хаос, Олег совершенно определенно воспринял как чистое поле созидания. Он не стремился ловить рыбку в мутной воде – просто безбрежное пространство, в котором все очутились и многие утонули, вовсе не казалось ему мутным.

Как и Тамаре, кстати.

– Не понимаю! – воскликнула она однажды. – Просто не понимаю! Ну ладно в маленьком городке какая-нибудь одинокая мать с младенцем может говорить, что при советской власти все было прекрасно, а теперь стало плохо. Ей жить не на что, и работать она просто физически не может, и понятно, что отчаянье ей разум застит. Но когда то же самое режиссер московский говорит… Советская власть ему прекрасна была! Хоть теней убитых постыдился бы. Мейерхольда, что ли.

– Режиссер тоже физически работать не может, – заметил на это Олег.

– Может, – сердито фыркнула Тамара. – Если понимает, ради чего. – И добавила, словно оправдываясь за свою категоричность: – Ты же работаешь.

Олег действительно работал так, что она, глядя на это, считала его усилие более чем физическим и более чем умственным. Это было полное, безоглядное напряжение, и такой силы, что закипало само время, к которому оно было приложено.

Не зная подробностей, Тамара тем не менее знала, что завод волоконной оптики, на котором Олег был директором, не изменился, а просто перестал существовать. И тот завод, а вернее, те заводы, которые появились у ее мужа вместо него, возникли не из стен и не из станков, когда-то производивших что-то, годное только для существования в закрытом, плотно огороженном участке мира, а из его усилия, из того самого постоянства, с которым он прикладывал свою волю к созиданию.