— Я никогда раньше не видела такой лодки, — призналась она. — Это не ялик, и не рыбацкая лодка, и не каноэ…
— Можешь называть ее долбленкой, — предложил Эдвин.
Михран кивнул:
— Да, это именно она и есть.
Чем дальше прыгала и скользила — словно бежала на коньках — их лодка, тем шире разливался Днепр.
Сольвейг могла разглядеть людей на берегу, но ей не было видно, чем они занимались. Да и солнце светило так ярко, что девушке приходилось постоянно сощуривать глаза.
— Жарко и влажно, — пожаловалась раскрасневшаяся Эдит, ерзая на скамье. — Я вся вспотела.
— И все-таки, — возразил Михран, — это лучше, чем буря или град, который сдерет с нас кожу. Сегодняшний день похож на губку.
— Что такое губка? — спросила Сольвейг.
Михран улыбнулся:
— Губка! — Он раскрыл ладони и медленно сжал кулаки, потом разжал и пояснил: — Растет в воде.
Сольвейг непонимающе покачала головой.
— Мы используем ее, чтобы чистить себя. Мыть себя. Синяя губка.
Шли часы. Путники почти не вспоминали о тех, кого оставили позади, и о том, случилось с ними раньше. Они вглядывались, принюхивались и прислушивались ко всему, что происходило вокруг. Когда Сольвейг опустила руку в воду, то всем телом почувствовала, сколь быстро несется лодка по течению.
Вечером Михран и Сольвейг привязывали лодку у берега и покупали еду у местных жителей. Они расчищали место для костра и жарили речную рыбу. Ели зернистый хлеб и летние фрукты — сливы, вишни… Пили эль и ложились спать без страха.
— Я говорил, — объявил Михран, — вниз по склону. Завтра Черное море. И последняя опасность.
— Какая опасность? — встрепенулась Сольвейг.
Но Михран не ответил.
Река распахнула морю объятия. Вода под лодкой начала мягко покачиваться, и Сольвейг казалось, что она то придерживает их, то толкает вперед.
«Некоторые дни тянутся так долго, — подумала девушка, — а другие пролетают незаметно. Прошло всего четыре дня с тех пор, как мы уехали с острова Святого Григория. Но я уже увидела столько всего нового, что мне кажется, будто прошли века с тех пор, как я нашла Бриту, притаившуюся в нашей лодке».
— А вот и Черное море, — произнес Михран. Его так и распирало от гордости, словно море принадлежало ему одному.
Эдит мягко покачала головой, будто вспомнила что-то, и проговорила:
— Больше не будет кувшинок.
— Но поля, — возразил Эдвин. — Зерно! Что это там такое?
— Это лен, — объяснил Михран. — Голубые и багряные цветки. А вот там — как вы это говорите? — чай.
Сольвейг нахмурилась. Она никогда не слышала этого слова.
— Пить, — уточнил Михран. — Горячий. Очень хорошо!
Сольвейг улыбнулась.
— Я бы очень хотела попробовать, — с жаром отозвалась она.
— Ну, а теперь поплывем на запад. Будем держаться поближе к берегу до самой реки, — сказал проводник.
— Еще одна река? — жалобно протянул Эдвин.
— Дунай! Длинный, как Днепр.
Михран состроил печальную мину.
— Только не это! — Эдвин выглядел обеспокоенным.
Михран осклабился:
— Мы пройдем мимо реки.
«Так это правда, — подумала Сольвейг. — Из всех мест, где я побывала, вода в Черном море самая темная. Темнее, чем горные потоки, шумно стремящиеся к фьорду, и темнее, чем сам многопалый фьорд. Темнее, чем Балтийское море, простершееся между Сигтуной и Ладогой, темнее рек Гардарики и Ильмень-озера».
— Море своенравно, — поведал ей Михран. — То внезапный ветер. То дождь.
— Резкие порывы, — отозвалась Сольвейг.
— Но сейчас!.. — Проводник широко развел руки.
— Солнечный свет и спокойная вода, — продолжила за него девушка.
— Отсюда поплыл Ясон.
— Кто?
— Ясон! — повторил Михран так, словно все на свете уже слышали про него. — Он мог вернуть свое королевство, только если добудет золотое руно.
— Руно?
— Золотое, — пояснил проводник.
— Наверное, такие овцы пасутся в Асгарде, — сказала Сольвейг. — В королевстве богов. Так нашел он руно?
— Да, и засеял поле драконьими зубами — и возвратился в свое королевство.
«А я? Вернусь ли я в свое королевство?»
За правым бортом расстилались поля. Моря пшеницы, яблочные и грушевые сады, а выше, по склонам холмов, росли березовые и ольховые рощи. По левую сторону еле уловимо сверкала черненым серебром морская гладь. Над головой простиралось сияющее небо, которое то и дело рассекали черные бакланы и красногрудые гуси.
— Я видел чудо! — возгласил Эдвин. — Так начинается одно английское стихотворение. А здесь повсюду чудеса! Красногрудые гуси, водная мята, лысый ибис, тамариск…
— Вот что значит держать глаза открытыми, — ответила Эдит. — Если приглядеться, то все вокруг становится чудом.
Вскоре Сольвейг покопалась в своем мешочке, вынула тонкую костяную пластину и засела за резьбу. Работая, она болтала с Эдит.
— Ты все еще думаешь о Рыжем Оттаре? — спросила Сольвейг.
Эдит нахмурилась и вздохнула:
— Да… Хотя нет. Я больше думаю о ребенке.
— О Эди! А если родится девочка, ты оставишь ее?
Эдит в изумлении уставилась на Сольвейг:
— Разумеется! Конечно оставлю. Я же не викинг.
— А куда ты пойдешь?
— Когда?
— После Миклагарда?
И тут же в разговор вступил Эдвин:
— В Киев.
— Киев! — воскликнула Сольвейг.
— Пока я не смогу доставить тебя обратно в Йорк, — сказал Эдит посол. — Домой, к твоим детям.
— К Эмме и Вульфу, — добавила Сольвейг. — Я помню.
Затем девушка рассказала подруге, что постоянно думает об отце и пытается угадать, что он скажет, когда увидит ее, будет ли рад ее приезду.
— Мне тревожно. То есть я думаю: а вдруг его там нет? Ведь Харальд Сигурдссон набрал себе воинов. Может, они ушли куда-нибудь сражаться.
Эдит положила теплую ладонь на руку Сольвейг и прикрыла железный резец.
— Сражаться или умереть, — мрачно закончила девушка.
— А что ты думала до того, как уехала из дому? — спросила ее подруга.
— Я думала совсем о другом. Мне было так горестно и так одиноко! Поэтому я и решила отправиться в путь. Мне было страшно. Я была исполнена страха и надежды.
— Вот и сейчас тебе следует чувствовать то же самое.
