— Прекрати! Что ты к нему привязался? — закричала Ленни на меня.
— Ну ладно, я все-таки пойду, — ухмыльнулся Холлингсворт.
Судя по принятой им стойке, по тому, как он переносил вес тела с ноги на ногу, он был начеку и не исключал любого поворота в развитии событий.
— Вы мерзавец, — бросил я ему.
— Нет, — с готовностью возразил он, и на его лице появилось непривычное мне выражение неуверенности и задумчивости. — Уверяю вас, все это я делаю вовсе не со зла. И мне вовсе не хочется быть в ваших глазах плохим или злым мальчиком. Я просто вынужден вести себя таким образом. Иначе мне попросту несдобровать.
Сухо кивнув нам, словно уже жалея о том, что только что сказал, Холлингсворт вышел за дверь.
Ленни так и осталась стоять посреди комнаты, бледная как полотно. Ее голос несся вслед Холлингсворту:
— Прости меня. Прости. Прости.
Глава семнадцатаяЕдва дверь за Холлингсвортом закрылась и стихли его шаги на лестнице, как Ленни одновременно рассмеялась и расплакалась.
— Ужасно! Это ужасно! Ужасно! Ужасно! — повторяла она монотонно, как автомат.
Что такого ужасного случилось, я, признаться, понять не мог. Я как привязанный ходил за Ленни из угла в угол по комнате и хотел было снова обнять ее. Она мгновенно, без колебаний оттолкнула меня и поспешила убрать мои руки со своей талии. Когда я пытался успокоить ее и объяснить, что ничего страшного не произошло, она немедленно перебивала меня и, не желая слышать, что ей говорят, начинала повторять одну и ту же фразу:
— Ах, это ужасно! Это ужасно!
— Ленни! Что ужасно?
— Ах! — С этим вздохом она рухнула на стул и дрожащими руками попыталась закурить сигарету. Поняв, что из этой затеи ничего не выйдет, она швырнула сигарету на пол. Я принес ей воды. Ленни выпила весь стакан, явно приложив к этому немалые усилия. Ощущение было такое, что ее горло отказывалось автоматически, без осознанного воздействия делать глотательные движения.
Я решил немного помолчать и постепенно, минута за минутой Ленни начала успокаиваться. Вскоре на ее губах появилась усталая, но все же улыбка. Бледная и измученная, она все так же сидела на стуле, наблюдая за по-прежнему дрожавшими пальцами.
— Нельзя так с ним обращаться, — сказала она ни с того ни с сего. — Это к нам обоим относится.
— Но почему?
— Майки, ты, наверное, никогда не поймешь его. Он особенный. Неужели ты не понимаешь, как редко встречаются в этом мире люди, не похожие на других? — Она покачала головой, с каким-то отстраненным любопытством наблюдая за пляшущими в воздухе пальцами своих рук. — Понимаешь, он — посвященный. А мы идем по жизни бесцельно, словно блуждаем в потемках. Дни проходят для нас безо всякой пользы. К закату мы не становимся умнее, чем были на рассвете. А он, у него есть цель, и в этом его величайшее счастье. — Наконец ей удалось поднести горящую спичку к сигарете и затянуться. — Понимаешь, даже он до конца не осознает, что ему даровано судьбой. А я, я смогу ему это объяснить и показать.
— Тогда зачем же ты над ним смеялась? — спросил я.
— Действительно, зачем? — Мне показалось, что она продумывает ответ и подыскивает какое-нибудь вразумительное объяснение своему поступку. — А, да ты все равно не поймешь, — наконец выдала мне Ленни.
Впрочем, мой вопрос, похоже, все-таки оказал на нее определенное воздействие. Ленни снова замолчала, и в комнате опять воцарилась тишина.
Минута шла за минутой, и, наблюдая за Ленни, я вдруг почувствовал, что на нее опять нападает приступ черной меланхолии. Она задумчиво курила, запрокинув голову, и наблюдала за завитками табачного дыма, поднимающимися к потолку. Раза два она тяжело вздохнула и вдруг негромко произнесла: «Нет, нет мне покоя!» Дым все так же стекал по ее запястью к рукаву и лишь затем уходил вверх.
— Слушай, расскажи ты мне наконец, что здесь все-таки происходит.
Ленни встала со стула и подошла к окну. Повернувшись ко мне спиной, она молча смотрела во двор сквозь пыльное стекло.
— Когда стемнеет, двор станет виден лучше. Там внизу у нас пруд. Я выплыву на его середину, и в моих волосах запутаются листья кувшинки. Птички будут петь для меня… Я вижу и слышу это так отчетливо, словно наяву.
— Не понимаю, о чем ты? — перебил я ее.
— Я ведь не знаю, — продолжила Ленни, — кто стоит за господином Тер-Проссаменианвили, а ведь это даже не его настоящее имя. Если бы я нашла свое досье, то смогла бы рассказать тебе, что в нем хранится. — Она забралась на подоконник и раскинула руки, словно собираясь заключить в объятия солнечные лучи. — Знаешь, Майки, как это было? Они укладывали меня на кровать, потом я ощущала на себе их руки, а потом — удар или разряд. Я поняла, что они делали: после каждого разряда у меня отмирал кусочек мозга. Его оставалось все меньше и меньше. Меня хотели превратить в идиотку — чтобы я поглупела, как другие толстеют. Те, кто этим занимался, не любили меня. Они записывали все, что им удавалось выудить из моего мозга. Там в углу сидела девушка в очках, которая записывала в блокнотике всё, слово в слово. Наверное, эти записи хранятся теперь где-нибудь в архивном кабинете с зеленой лампой. Они меня ненавидели, а я их любила, любила за все их грехи.
Закончив эту загадочную речь, Ленни так и осталась стоять лицом к окну. День клонился к вечеру, солнце опускалось все ниже, и теперь его последние лучи били прямо в окно. В этом свете потертая, словно сальная мебель в комнате Ленни навевала тоску даже на меня. Совершенно особенное и неприятное впечатление производила пыль, высвеченная солнечными лучами. Пылью был пропитан воздух в комнате, пыль слоями лежала везде — по всем углам и поверхностям помещения. Диван так и остался стоять лицом к стене. Глядя на его потертую монументальную спинку, я легко мог представить себе Ленни, сидящую лицом к стене и часами неподвижно разглядывающую штукатурку. Впрочем, я легко представил бы ее и в другом кресле в другой комнате — с настоящим камином. Она точно так же могла бы сидеть неподвижно и смотреть, как тлеют угли. Та, другая комната была бы погружена в полумрак и тишину. По мере того как угли покрывались бы слоем пепла, в ней становилось бы холоднее, и зябкий воздух с улицы обдувал бы Ленни все сильнее и сильнее. Она сидела бы в кресле, не шевелясь, даже когда камин уже совсем потух, и все так же разглядывала бы посеревшие, холодные угли. Ну а за креслом в той комнате невольно угадывался бы зловещий силуэт какого-то незнакомца. чье присутствие не сулило Ленни ничего хорошего. Она ждала его появления с замирающим от ужаса сердцем.
У меня на глазах навернулись слезы. Я готов был расплакаться от жалости к ней.
— Ленни, — позвал я.
На меня из противоположного угла комнаты смотрели большие карие глаза — чуть опухшие от слез и такие беззащитные. Ощущая в себе прилив нежности и жалости, я вдруг, словно со стороны, услышал свой голос:
